Лейтенант. Ложка. 1


Ложка

Сентябрь-октябрь 1943 г.

Изо всех самолетов на фронте самые ненавидимые это «рама» и «костыль». Они похожи на рыбок-лоцманов,  которые снуют перед зубастой акульей мордой, предвещая появление хищника.

Налет Ме-110 или «лаптежников», утюжащих окопы, страшен, но не зануден. А это постоянное, как у коршуна над полем в жаркий летний день, висение, жилы вытягивающий стрекот далекого мотора — выматывает и никогда не предвещает ничего хорошего — за ним обычно следует обстрел или налет.

В темно-синем сентябрьском небе, портя все удовольствие от ясного и достаточно теплого дня, висел такой сизый заунывный крестик. За лето, в нескольких стычках удалось отбить высотки, с которых противник обстреливал позиции и отогнать немцев и финнов не на один десяток километров к западу. С большим трудом, после многочасовых обстрелов и жестоких атак удавалось выбить немцев из деревень и небольших городов. К осени фронт встал, колеблясь в пределах нескольких километров — потерянное отбивалось и снова захватывалось и так по несколько раз.

Встали на новые позиции и пошел по окопам и перелескам слушок — шабаш, на зимовку встаем.

Валерка, сидя на камушке, поглядывая изредка на небо, пучком травы оттирал сапоги: по пуду грязи на каждый налипло, пока работал. Шульман с Буняком жестянками вычерпывали желтую воду из канавки вокруг новой землянки. Потом, вырвав пучок погуще, обтер пехотную лопатку с отточенным по-боевому краем.
«Жди гостей — висит, собака, уже с час…»

Весь день посвятили обустройству на осень: копали канавки для стока воды, положили на крыши новый дерн, утащили и распилили несколько бревен от разбитой избы на дрова.

По траве были рассыпаны золотые и ржавые облетевшие листья березы. Невдалеке на косогоре щербато торчали обгорелые печи почти дотла сожженной мертвой деревни — два или три дома осталось стоять.

— Как полагаешь, Валер, освежат нас сегодня? — Приходько прищурился на висящую в вышине «раму».
— Да очень даже может быть, Григорий Иванович. Погода хороша, все к тому идет.
— Пойдем тогда что ли щелку нашу проверим — опять ведь, небось, заплыла. Переднему-то краю точно достанется — не простят они нам подвижки.

Пошли к канаве, в которой прятались во время налетов.

— Ну, как обычно… — наползший со стен песок кучками лежал на дне — Выгребаем.
— Землянка-то нам досталась — не больно ли «того», Григорий Иванович?
— Да шут ее знает. Вроде фриц удобство любит, должен строить на совесть — а там поглядим. А щелку-то, вишь, неглубоко роют, не боятся еропланов-то наших, сукины дети.

Канава действительно была неглубокой.

— На штык бы углубить, да ведь края-то поползут.

Валерка снял бушлат, положил на него «суоми», спрыгнул в канаву. Вычищали долго.
Разгорячились, скинули гимнастерки, махали лопатой, врезаясь в сипящий под железом песок. Подошли Шульман и Буняк, грунт полетел уже с четырех лопат.
Чуть ниже, метрах в пятидесяти, стоял еще один взвод, пехота. Дальше — штаб полка. У пехоты уже кашеварили, подсовывали в костер свежих золотистых щепок, раздували, суетились.

— Кухню бы сюда, да поживее. Или хоть бы пайком выдали — вишь, эти-то не выдержали, уже жрать захотелось.
— Ничего, у нас и свой харч есть, не пропадем. Тут и река недалеко, рыбы наглушим, а я ухи сто лет не ел.

Работали еще с полчаса. Посмеялись вместе Шульманом — у него неожиданно громко и отчетливо забурчало в животе. Буняк, самый рослый, несколько раз ложился, мерил шагами канаву.

— Добро, пойдет. Хорошо встали — а то вон в низинке-то все глина и вода в окопе на штык стоит.

Потом, наконец, подоспела и кухня. Неделин вздыхал, чавкая, Валерка ел вдумчиво, облизывал ложку. У него в планах было дописать письмо Рае в Новосибирск. Зимой он должен был стать отцом.

— Эх, хороша жизнь… Век бы так воевал
— Не боись, Без-Году-Неделя, сейчас встанет фронт, командование сведений затребует, набегаемся еще по лесам.
— Да уж, без дела не засидимся…

Вдруг забухала бочка, через секунду где-то неподалеку заблямкал рельс, комариным звоном отозвался другой.

— Это что же? Воздух?

Тут же раздался истошный крик «Воздух!».

— Ну, мать твою в душу… Накаркали мы с тобой, ефрейтор, дел.
— Хорошо щель углубили!

Шульман сунул свой котелок кому-то из соседей, добежал до землянки, крикнул — из землянки полезли разведчики, прятаться по щелям и ложбинкам.

— Ну, тихо, тихо, ногами-то, котелки опрокинешь, отчаянный!

Спокойным шагом пришел Шкурко.

— Машины замаскировали?
— Утром еще, товарищ капитан, лапником там, где в сети прорехи
— Ну, добро. Зенитчиков бы наших — раз в неделю, да жопой об березу, чтоб палили веселей да метче… — капитан поправил ремешок каски и спрыгнул в укрытие.

Внизу (Валерка смотрел поверх края щели) тоже забегали, кто-то, матерясь, разбрасывал ногами костер: головни летели во все стороны как ракеты, с дымным следом.

Вот послышался противный гул немецких двигателей. За лесом — там стояла артиллерия — беспорядочная пальба, частый лай зениток. Потом, несколько раз — бум, бум, по лесу как ветер прошел, взрывная волна.

— Артиллеристов пожаловали гостинцем…

Из-за кромки леса медленно, будто нехотя, разворачиваясь клином, вылетели «лаптежники». Раньше их ногастый силуэт и падающий на голову как молот рев сирены наводил панику, теперь же вызывал ворчливое раздражение, в небо задиралось все, что только могло стрелять: от станкачей до винтовок. Угловатые стервятники, раньше бывшие ужасом пехоты, теперь часто падали, прошитые чьей-то удачной пулей.

Они шли чуть выше сосен, полого снижаясь по направлению к сожженной деревне, почти задевая верхушки толстыми «лаптями» на длинных ногах. Очевидно, кто-то и летчиков заметил дым или людей внизу. Сквозь гул, тракторным движком послышался негромкий стрекот. В своей обычной манере немцы перед уходом обрабатывали позиции пехоты из пулеметов: на крыльях посвечивали огоньки, «юнкерсы» ходили вправо-влево, опустошая зарядные ящики.

Сделали заход. У раскиданного еле дымящего костра внизу взлетел — «беннь!» — чей-то забытый котелок, из него в воздухе вылетела ложка, вздрогнула, сыпанула едва созревшими ягодами, простреленная рябина.

Кто-то, не выдержав, забегал, пытаясь укрыться. Внизу вылезли из щелей, из-за деревьев отчаянно и лихо палили по низко идущим самолетам из карабинов, ручных пулеметов и даже автоматов.

Пикировщики пошли вверх, важно развернулись, снова полого заскользили вниз, стрекоча пулеметами. С земли навстречу им летели разрозненные выстрелы и целые очереди, откуда-то сбоку загрохотал счетверенный зенитный «максим».

Внезапно один из стервятников как-то неловко качнулся на крыло и попер в сторону, выбросив серо-черным вымпелом жирный дымный хвост.

— Урррааа! Подбили гада!

Подбитый самолет вывалился из строя, еще больше накренился, снижаясь, дал небольшой вираж, потом одно его крыло еще сильнее потянуло вниз, «Юнкерс» перевернуло, и в таком положении, просадив еще метров на двадцать, вскользь ударило оземь, подбросило, снова ударило и потащило. Разбрызгивая грязь и пропахав, расшвыривая куски, настоящую канаву самолет проскользил еще какое-то расстояние, одна торчащая «нога» отломилась, и, наконец, замер, нелепо задрав погнутый и раскуроченный квадратный хвост.

Остальные «лаптежники», бросив сбитого, отвернули в сторону фронта.

— Ха! Отлетался сука! — выдохнул над ухом Буняк.

В валяющийся кверху лапами, как дохлая муха, «юнкерс» какие-то горячие головы всадили еще несколько трассирующих пуль. Вихляя по косогору, к сбитому самолету, понеслась зенитная полуторка.

Шкурко, выбираясь наверх, вполоборота бросил: — Иванов, Мрачковский, Неделин — за мной. Пошукаем-ка насчет карт у этих летунов, пока славяне все не распетрушили…

Прихватив автоматы, побежали рысцой, мимо чужой землянки. У чужой землянки, пониже, народ хохотал. На мгновение разведчики остановились.

Старшина, красный, с сапогом в одной руке, держался за живот. Пехота стояла кружком, вокруг двоих своих товарищей.

— И что ж это деется, граждане пехота, — нарочито слезливым криком причитал вихрастый рыжий солдат в пилотке набекрень, — лишили нашего Акимыча злодейские фашисты единственной радости в жизни, щец похлебать! Ложку-т продырявили!

Акимыч — низенький жилистый рядовой в подвернутой, чиненой шинели — с делано-мрачным видом поднял на всеобщее обозрение алюминиевую ложку. На вид ему было лет тридцать.

В ней, коронованная неровными зубчатыми краями, зияла дырка, а черенок согнуло почти пополам.

— Погибнем, товарищи, с голодухииии… — снова похоронно завыл «плакальщик», — амба нам славяне-и-и-и, — пехота грохнула, держась за бока, — фрицы нам всем ложки с котелками с воздуха издырявя-а-ат… — рыжий до того вошел в образ, что пустил натуральную крупную слезу.
— Ой мамочки, не могу! Умора!
— Акимыч, это тебе за того фрица! Чтоб знал, как еропланы на ложки драть! — и снова хохот.
— Акимыч, не ты ли сбил?
— Нее, это зенитчики — они с Акимычем в доле! Он их ложками ссужает!

Котелок, впрочем, у Акимыча стоял в ногах новый, трофейный, видно кто-то поделился. Прежний, со вмятым краем, продырявленный пулей, скорбно покачиваясь, висел у Акимыча на руке.

— Ууу, ууу, посмеялись, черти полосатые… — Акимыч говорил с волжским густым «о»… Ууу, ржуть, ишаки да кони… Это ж лямень, дурьи головы! Я б с того ляменя знал бы — пять их наделал! Такую ложку испортил, сволочь! А ты, товарищ Евдокимов, уж прости — как есть кловун малолетний, даром что дылда!
— Чего смеются-то? — спросил у кого-то Мрачковский
— Да у Акимыча нашего ложка была — о ту весну выменял кусок из «мессершмитта» сбитого, сконстролил ложку себе. Слесарь он. Хвастался ей ужасно. А тут вишь — налетели и ложку ему продырявили. За «мессера»-то!

Валерка ухмыльнулся. Вот она, судьба…  Шкурко подошел к старшине.

— Славяне, подмогите что ли — нам бы гавриков с этого «юнкерса» обшарить, подержать чего… Старшина, дай нам человек пять…

Старшина осмотрелся.
— Желающие есть?
— Я… я… я…
— Обождите, я это, мигом! — Акимыч схватил новый котелок, бросил простреленный и убежал в землянку.

Вернулся с топором и пилкой.

Тут уже захохотали по новой.

— Акимыч — ты что, добить его захотел?
— Хвост ему руби, самый хвост так и руби!
— Нет, яйца отпиливай, у него тогда мотор по-другому гудеть будет!
— Акимыч, не промажь!

Рядовой скривил презрительную мину.

— Бараньи вы головы, вот что я скажу. Ну ничо-ничо, и вы меня попомните, и фашисты меня попомнят… Идемте — (Шкурко) — идемте, товарищ капитан…

Потрусили по жухлой траве к сбитому самолету. От него воняло бензином и гарью.

Один немец — страшно перекрученный, с размозженной головой и весь покрытый грязью валялся неподалеку. Видимо его выбросило из кабины при ударе и протащило по земле.

Над ним стояли, покуривая, зенитчики. Один, сержант, вертел в руках ремень с пистолетом — трофей.

— Капитан Шкурко, разведка дивизии. Ваш? — капитан ткнул мертвого немца носком сапога.
— Командир расчета старший сержант Лобастых. Пулеметчик сержант Демченко. Так точно. Готов паря, отлетался…
— Стрелок?
— Он самый, товарищ капитан. Пистоля вот у него — Демченко сбил, теперь ему причитается.

Шкурко хлопнул его по плечу: — Молодец, сержант, на орден тянешь
— Служу трудовому народу, товарищ капитан.
— Больше при нем ничего не было? Планшетка там, бумажник?
— Да мы не трогали. Фу, его ж как винтом завело…
— Понятно…

Шкурко сноровисто расстегнул на покойнике комбинезон, обшарил карманы. Вынул пачку бумаг, прищурился, разбирая чужой язык.

— Таак… кляйне Гретхен… угу… талончики… майн Дитер… открытка — фу ты, ну и Гретхен… снова Гретхен… угу, угу…ага… мит грус унд кус…В общем мура… Держи пока, Неделин — сунул ему в руки ворох писем — Ага. Зольдбух. Тээкс… Дитер Фалльмаер… угу… ага… — ну, пустой фриц. Так, сержантишко наши деньги — ничего интересного…

Шкурко поверх пачки писем кинул Неделину документ. Валерка через плечо заглянул — была косо видна часть фотографии с замятым углом — у Гретхен были высокие скулы и малость великоват рот.

— Ну, а летуна куда дели?
— Да никуда. В самолете, небось, и сидит.

Шкурко кивнул Валерке. Подошли ввосьмером, задрали край — Мрачковский залез под задранное крыло в пропаханную канаву — «Тьфу ты, дымина, да вся трава в бензине» — присмотрелся, и — действительно, в смятой, залитой кровью, ощерившейся ломаным плексигласом кабине виднелся темный силуэт. Вылез, откашлялся. Кивнул Шкурко.

— Поднимать надо
— Угу. Ну-ка, герои, тащите лаги, заводите-ка свой движок — сейчас мы эту птичку дернем. Только не курить никому, бензином как из преисподней разит…

Плеснули пару ведер воды в разошедшиеся створки капотов, сбить вялое пламя, тросом обмотали «юнкерс», подозвали еще человек десять, подсунули лаги и, матерясь и визжа оборотами, с грохотом перевернули самолет на брюхо, при этом надломив повисший на каком-то куске алюминия хвост.

Вчетвером с двух сторон залезли на крылья. Колпак пилотской кабины был погнут, покрыт грязью и кровью.

— Че-т чует мое сердце — фарш там поганый… — пробормотал Иванов
— Акимыч! Как тебя звать-то?
— Рядовой Хомутов.
— Дай-ка топор.

Подсунули клин, налегли, потом руками, отодрали гнутый каркас, выпустив наружу дым, воняющий горелой резиной и паленым мясом.

— Ну е-мое…
— Фарш не фарш, а наш клиент. Давайте его, разведка, под микитки и на волю.

Вытащили изуродованный труп на крыло, начали в восемь рук обыскивать. Самый ценный трофей — планшет с картами — обнаружился в дальнем углу кабины, куда пришлось залезть с головой. Очевидно, удар был так силен, что ремень, на котором он держался, лопнул. Валерка обтер его травой от крови и бензина.

— Ага, вот она родимая, планшеточка…

Повезло Неделину — документы нашлись в левом внутреннем кармане. Валерка просмотрел их.

— Манжеты у него осмотрите — они там иногда пишут заметки…

Гауптманн Пауль Зейдлиц, 1913 года рождения, уроженец Нойкирхена. Удостоверение, пропуск, записная книжка, пара фотографий, недописанное письмо жене, разбитые часы, медальон — «Юффа», пистолет «маузер ХСЦ», несколько менее значительных бумаг.

— Ну, ваш сбитый — с вас и опись по форме, зенитчики, дерзайте. А мы покамест бумажки поглядим.

Немца утащили. Шкурко прямо на крыле развернул карту.

— Ха, ничего добыча, разведка! Сама в руки падает. Вот передний край ихний, вот аэродром. Вот ориентиры. Вот что они про нас знают… Вот здесь бы пошуровать — где у них зенитки отмечены — не будут же пустое место прикрывать, а? Тэээкс… а вот книжечка записная… угу… хм… Ладно. Потащили богатство, сами обмусолим, да по команде представим.

Акимыч толокся рядом.

— Товарищ капитан…
— Ну?
— Если вы все — сойдите, пожалуйста, с крыла. И топорик позвольте. Там на крыле-то лямень-то попрямее будет.

Сошли. Разведчики с интересом смотрели на происходящее. Рядовой расставил ноги, поплевал на ладони и прямо топором — гыть! гыть! — вырубил и оторвал кусок алюминия с крыла.

— Уф… Важно…

Заткнул за пояс топор, взял кусок и побрел к своей землянке.

— А на какую ж ложку тебе такой кусок, рядовой?
— Утресь посмотрите…

«Утресь» не вышло, но через два дня рядовой Хомутов ел кашу новой, вырубленной и выколоченной из листа, обточенной на валуне алюминиевой ложкой, с вычурной, ажурной ручкой, а суп, выхлебав жижу — картошку ел не менее изукрашенной вилкой.

По ложке, попроще, получили разведчики. Но главное было не это.

На поясе у Акимыча висела грандиозная, иного слова не подобрать, ложка вдвое больше обычной. И каждый раз, когда он замечал насмешника Евдокимова, Акимыч демонстративно протягивал ему великанский столовый прибор: — На-кось, рыжий черт, оближи, посмейся!