Обратно пошли, выждав около часа. Чадный костер от упавшего самолета продолжал гореть, печально стрекоча мотором, птицей над разоренным гнездом прилетал покружиться вокруг жирного как мягкий карандаш дымного столба хрупкий немецкий самолетик-корректировщик. Не увидев никого живого, он, медленно покачиваясь, ушел обратно на немецкую сторону…

На «свою» сторону они шли гораздо дольше и медленнее, оттого, что сержант закладывал крюки и петли, нарочно путая следы. Некоторые протоки они перепрыгивали по нескольку раз, каждый раз отходя от прежнего места на несколько сот шагов прямо по неглубокому песчаному руслу, по щиколотку завязая в рыжем песке, до онемения в ногах стоя в прозрачной ледяной воде. День постепенно начал склоняться к вечеру, солнце стало посылать вниз все больше и больше золотящиеся лучи.

Иванов беспощадно «гонял» по карте своего «подмастерье» — каждый раз, сделав петлю, он спрашивал, вернулись ли они на то же самое место или сместились, а если сместились то куда и раскрывал карту, чтобы его подопечный указал на ней их нынешнее расположение.

— Ты не думай насчет шкурковского приказа. Тут этого оружия навалом бегает, тишины особо и не надо. Приметь тропочку по которой в отход пойдешь, пристукни фрица и давай бог ноги.

Иванов помолчал, остановившись и снял с усов клочок паутины.

— Я так думаю — на крайний случай есть у нас один схрон, мы туда трофейную всякую хурду складываем про запас. Там и подберешь себе автомат, только схрон ты должен будешь сам найти. Не боись, если глаза с головой есть, найдешь… Как только автомат добудешь — будешь ползать по нашим лесам один, учиться. Недели две тебе за глаза хватит. Переживешь — хорошо. Потом пошлем тебя немца какого или финна добыть. Не живого. Это у нас навроде экзамена. Сдашь и вся любовь — прощевай рядовой Валерка, здравствуй Валерка-разведчик. А погибнешь ты или там чего… Ну, знать судьба такая…

Откуда-то сверху послышался рокочущий шорох. Сержант усмехнулся, когда Валерка начал крутить головой в поисках самолета.

— Чего глаза-то вылупил? Это ж «чемодан». Немцы наших освежить решили. Долбанут пару залпов из крупного калибра для очистки совести и все.

Слегка вздрогнула земля. Очевидно «чемоданы» где-то за лесом встретились с землей. Секунд через сорок послышался другой звук — чуть басовитее.

— Ну, а вот и наши совесть очищают. Теперь немцам гостинцы летят. Ты, кстати, запомни на будущее — самое страшное для нашего брата разведчика это «Катюша». Снаряд у ей дурной, летит черт-те-куда вздумается, а в нем два пуда тола. Звук у нее такой особенный — то ли воет, то ли курлычет она. Как услышишь или увидишь  в небе дымную «дорогу» — дуй оттуда при возможности во все лопатки, а если нет — заляг и молись, чтоб на тебя не пришлось.

Валерка впитывал глазами лес. Пожалуй, нигде он не чувствовал себя так свободно, как в лесу…

…»Тайга-матушка она кого хошь укроет, кого хошь упокоит» — так говорил, поблескивая разбойничьими медвежьими глазами лесник Митрич и посмеивался, обнажая белые в синеву аж, все свои зубы. Слухи про него ходили разные, но в то, что коренастый мужик с проволочной, черной, без единой сединки, бородой, не зря носил прозвище «Митрич-каторжник», верилось куда как охотно. В уральской дремучей тайге он был как таймень — хищен и уверен. Дядя брал его на охоту присматривать и учить Валерку, тогда еще совсем пацана — глаз и чутье шестидесятилетнего Митрича не подводили ни разу, а разных охотничьих премудростей он знал великое множество.

«Как ты в тайге — так и тайга к тебе, — доверительно понижал голос Митрич — Будешь себя правильно вести, тайга одарит, а не по нраву ты ей — сгубит. Я вот в ней, матушке, почитай тридцать годков бегаю — что мне белые, что мне красные, я сам себе вольный хозяин»… …Вот и здесь он чувствовал себя если не хозяином, то, по крайней мере, гостем, которому рады. Здешний лес был просторнее, светлее и — неожиданнее. То глаз утомляли однообразные вертикали фундаментального как колоннада Исаакия, на много шагов вперед, соснового бора, то они пробирались в кудрявом сплетении кустарника, крадучись обходя поляны и многочисленные мелкие озерца, ничего не видя в зеленом кружеве листьев и ветвей.

— Ага… Смотри…

Валерка пригляделся — на залитой солнцем поляне, изогнувшейся широким полукругом, росла высокая по колено трава, с колышущимися от легкого ветерка молодыми зелеными метелками, однако в некоторых местах немного вялая и худосочная. Валерка прикинул расположение проплешин и тихо присвистнул.

— Мины? — полуутвердительно-полувопросительно прошептал он
— Ага. Шахматной доской поставлены, еще осенью, когда у нас тут встречные бои шли. Чуть наступил — и все, ноги твои без тебя на том свете бегают дожидаются. Там вона — видишь? — вот там немцы поставили свои «лягушки». Поганая, доложу я тебе, штука — заденешь такую, она из земли на аршин выскочит и взрывается осколками… Как только услышишь «лягуха!» — кидайся на землю, да на звук, поближе к месту где она выпрыгнет: осколок у нее зонтиком идет, так что чем ближе тем меньше шансов его схватить. Вообще здесь три минных поля — на перемычке, вот это и там, южнее, где зимой немцы в прорыв шли. А остальное — так, мелочь, по большей части наши шутки.

И потом, безо всякого перехода, как было уже несколько раз, Иванов достал из-за голенища самодельный планшет с картой.

— Ну, где мы?

Немного подумав и сложив в уме шаги, повороты и направления, Валерка пальцем очертил на карте кружок с копеечную монету, уже на «своей» стороне.

— Верно, — Иванов хлопнул его по плечу, — Верно мыслишь. Всего на полверсты мазанул, но по первому разу неплохо.

Валерка покраснел так, что брови заломило.

— Ладно, вот тебе и последнее на сегодня задание. Погляди на карту, определи азимут и выходи к «нашему» роднику, а оттуда к нашим позициям. Посмотрим, как ты тропу держишь, без компаса и без карты. Если к речке уйдешь, то значит далеко зашел, поворачивай к ней спиной и иди обратно. На роднике сделаешь так: возьмешь вот эту гильзу — сержант, порывшись в кармане, протянул Валерке теплую латунную гильзу от винтовочного патрона — и найдешь там пень. Воткнешь гильзу донцем вверх в щель во пне, потом вернешься и доложишь, а я схожу проверю. Давай компас… Смотри остатний раз на карту, где солнце сейчас?
— На юго-западе
— Верно. Отсюда и вычисляй. Пароль у нас общий — «малиновка». Ну, пошел я, ни пуха, молодой.

Иванов скользнул в кусты как рыба в темную воду — только волнами плеснули потревоженные ветки и нет его. Валерка второй раз за сегодня остался один в лесу. Прикинув направление, он пошел, придерживаясь кустов, вывороченных земляным, волосатым от сморщившихся на воздухе корешков, шатром корней поваленных деревьев, ложбинок и проточенных талой водой мелких лесных овражков.

В одном месте он заворожено наблюдал, как из-под проткнутой каблуком песчаной корочки на стене овражка золотисто-апельсиновой струйкой, поблескивая «вытекает» песок. Это зрелище ему понравилось и он, на несколько десятков секунд задержавшись, пару раз ткнул пальцем, вызвав еще несколько маленьких потоков мелкого желтого песка. В другом месте он увидел текущих черным пунктиром еще немного вялых от зимнего оцепенения муравьев, прокладывающих свои новые весенние дороги.

Птицы начинали тенькать и свистеть по-вечернему. «Интересно, а ведь здесь должны быть как в Ленинграде белые ночи…Скоро?». У него в памяти всплыли сфинксы на фоне золотого ночного неба, горячая рука отца, удерживающая его собственную маленькую ручонку много выше Валеркиного тогдашнего уха.

Так, постепенно, он приближался к своей цели, крутя в руке гильзу. Встреченный им матерый старый лисовин замер покрытой тускло-огненным мехом туго свитой живой пружиной, пригнув острую, треугольную голову к белому «зеркальцу» на груди. Валерка тоже сжался и замер, боясь спугнуть его, любуясь им. Зверь долго, внимательно и равнодушно всматривался в лицо человека своими горящими, похожими на два янтарных шарика глазами. Он уже видел людей. Возможно, он уже ел людей, которые в изобилии поставляли лесным обитателям свое мясо. Поэтому лисовин равнодушно отвернулся, огляделся по сторонам и снова заскользил широкой рыжей лентой по лесу.

Приятные пружинистые подушки мха оказались коварными предателями — след, который оставлял в них сапог, не выправлялся полностью. Как живой бархат, травянисто блестящий мох в том месте, где на него наступили, становился темно-зеленым и примятым, спутываясь как войлок.

Он запомнил, по карте, что родник окружает небольшой островок лиственного леса. Именно такой он увидел справа от себя — как ножом вырезанный лоскут березок и дубов в низинке посреди соснового леса, из которого тянулся журчащий шнурок ручейка, проточившего узкую щель посреди естественного кольцевого бруствера…

Помня, что он на своей территории, а стало быть — в безопасности, Валерка выпрямился и, разрывая сапогами одеяло палой хвои и листьев, взошел на верх земляного гребня. Он увидел тропинку, ведущую к просвету между деревьями. Был слышен шелест листьев, плеск воды, вытекающей из своего темного подземного логова на стремительно розовеющий солнечный свет. Во рту стало особенно сухо, воспоминание о том, что он уже много часов ничего не пил нагнало его. Предвкушение тяжелой как ртуть ледяной родниковой воды заставило его ускорить шаг. Кусты по бокам тропинки смыкались, превращая ее в подобие туннеля.

Его остановил громкий шмыгающий звук. Кто-то возле родника шумно хлебал воду прямо из ладони, смачно отфыркиваясь, когда она попадала в нос. «Какого черта? Ну дает, красноармеец, — он улыбнулся, — воду хлебает как пожарная кобыла». Была у них такая в Новосибирске, по лошадиному счету — старушка Манька, возила дополнительную бочку с помпой за пожарной полуторкой. Пила воду жадно, с особенным хлюпом вливая ее в свое раздутое гулкое чрево.

Валерка на мгновение замер — что лучше? — шумнуть, окликнуть, чтобы свой боец не подумал что засада или бесшумно подойти, чтобы не пальнул с перепугу. Остановился на втором варианте. Он бесшумно подкрался к пьющему воду, почти нависнув у него над головой.

Наслаждающийся водой сидел на корточках и на спине у него косым рыжим крестом сходилась портупея, морща куртку из рыхлого темно-серого сукна. Валерка заледенел и выронил гильзу.

Потом потянул пистолет, мучительно, соображая, поставил он его на предохранитель или все же снял. Мысли проскакивали в голове как освещенные окошки едущего в ночи поезда — то ли распадаясь на отдельные квадратики, то ли сливаясь в сплошную киноленту.

«Вот это схватил бога за бороду!» — ощущение было как шампанское в каждом сосуде, ледяное, вскипающее колючими пузырьками азарта. И одновременно поджимало под ложечкой, по-волчьи косили глаза, обыскивая кругом и сторожа своего хозяина, легчали ноги, готовясь к мгновенному спасительному прыжку назад.

Когда дуло пистолета уперлось ничего не подозревающему финну в подбритый затылок, он поперхнулся водой и быстро развел в сторону и вверх мокрые руки, смешно торчащие тонкими запястьями из почерневших от влаги обшлагов, кашляя всей грудью.

Он что-то сказал по-фински, борясь со сбитым дыханием. Валерка не понял ни слова в этой гортанной длинной фразе, но звучала она жалобно.

Финн не понял и заговорил еще более жалобным голосом. Валерка уловил «германи». По-немецки не говорит? Финн заговорил на каком-то другом языке, похожем на немецкий.

— Не понимаю. Трр-трр давай, — сказал Валерка по-русски.

Финн закивал головой и опасливо подал назад, держа за ствол, как будто тот был горячий, свой автомат, до того лежавший у него на коленях. Автомат был тяжеленный, с магазином в виде плоского барабана. Он напоминал ППШ, но отличался от него круглым, а не четырехугольным кожухом ствола, у которого снизу, под дульным срезом торчал капризной габсбургской губой выступ компенсатора. Валерка неловко левой рукой пристроил автомат себе на шею. Ох, тяжелая «машинка»! Не то что покойный ППС…

— Патроны давай.

Финн слово «патроны» понял, и, лопоча что-то успокоительное, снял и подал, неловко вывернув назад руку, подсумок, в котором бугрились консервными банками два толстеньких вороненых диска. Запасного оружия у финна не было.

Входя во вкус грабежа, мысленно оправдываясь, что разведчику хорошие часы нужны как воздух, Валерка ткнул пальцем в левую руку финна.

— Тик-тик давай.

Финн понял моментально, содрал с руки часы на пружинном браслете и одним теплым металлическим комком сунул их в руку советского разбойника. Вести этого горе-вояку в плен или не вести? Вроде бы все что было нужно, он с него поимел… И потом, что такого может рассказать этот молодой солдат с гладкими хлястиками и петлицами?

— Повернись!

Валерка рукой развернул к себе своего пленника, все так же воздевающего к небу задранные вверх руки. Молодой парень, может, чуть старше, чем он сам. Скуластое лицо, бледное от испуга, щеки и нос, покрытые веснушками, из-под форменного кепи торчат непослушные желтые вихры и испуганно бегают в тени козырька серые глаза, на подбородке мелкими кольцами вьется жидкая бородка. Не иначе заблудился или тоже учится на своей шкуре разведывательной премудрости. Куда такого? Он был в приподнятом настроении от своего героизма, а потому решил сделать доброе дело.

— Все, иди домой. Отвоевался, — Валерка подтолкнул финна в грудь, в сторону вражеских позиций.

Финн недоверчиво посмотрел.

— Домой. Понимаешь? Все, не нужен ты мне, — говоря громче обычного, наставительно, будто с глухим или пьяным человеком, он махнул рукой в сторону линии фронта и демонстративно опустил пистолет.

Повторять приглашение не пришлось. Ограбленный финн закивал и шмыгнул в листву — только треск прошел по лесу. Автомат, не выпуская из руки пистолета, на правое плечо, подсумок на ремень. Только теперь Валерка заметил, что правой руке больно, оттого, что пальцы до белизны втиснулись в рукоятку «парабеллума». С так и не снятым предохранителем… Чертова гильза затерялась неизвестно где в молодой траве, Валерка чуть не плакал от досады. Вместо гильзы в щель положил кленовый лист, проколотый прутиком…

… «Домой», то есть в расположение он пришел уже в набегающих на долгий весенний день сумерках.

— Стой, кто идет?! Пароль!
— Рядовой Мрачковский, разведка 109 дивизии. С трофеем… Малиновка.
— Ворона…Так какого ж рожна ты здесь прешься со своим … трохвеем, разведка?
— Крюка дал потемну, вот и прусь, куда ни выйду, а все к своим.
— Ну мудрилы зеленые… Ваши на полверсты дальше стоят. Тут отдельная смуровская батарея. Выходи и давай по тропинке до следующего поста, там у меня кум дежурит, скажешь ему «Вобла». Э, братец, стой. А ну-ка поматерись по-нашему…
— Чего?
— А ну матюгнись, а не то стрельну, — часовой решительно дослал патрон.

Валерка пожал плечами и заложил конструкцию «в три оборота винтом да восемь этажей».

— Ладно, иди. Нашего бога будешь, немчура так материться не могёт.

Внутренне он прыснул. Ох, знал бы боец, как «немчура» умеет… Какие финты он разучил по пересылкам и теплушкам. Какими словами от колокольной боли крыли контуженные в госпитале, домогаясь спасительного морфия — штукатурка бледнела и сыпалась с потолка. Как орали во сне, снова и снова поднимаясь в атаку, в бога в душу и в мать, растерзанные и пострелянные солдатики, в которых души под бинтами держалось только за этот самый матерный хрип.

Пока он шел по расположению, вдоль землянок с горящими перед ними не для тепла, а скорее для уюта, маленькими костерками, на него никто не обращал внимания. Просто вокруг было много таких же, как он усталых молодых людей в помятой форме. Максимум внимания, которого он удостаивался — короткий взгляд и разговор вокруг костра продолжался своим чередом.

«Малиновка» провела его мимо всех патрулей и он спокойно прошел мимо костра, возле которого снова суетился печальноглазый Рувим Шульман, удостоившись все такого же короткого взгляда, вошел в землянку.

Во главе длинного стола сидел, прихлебывая из испускающей пар битой эмалированной кружки, Шкурко и разглядывал какую-то брошюрку. За столом было человек десять народу, горели несколько ламп и пара коптилок посылала вверх свое неяркое пламя, полукруглое с черным крысиным хвостом копоти. Из знакомых — Буняк, с откуда-то взявшейся повязкой на руке и черноусый Иванов. На столе лежало оружие, которое несколько человек тут же чистили. Валерка присмотрелся. Оружие, что называется то ли с бору по сосенке, то ли с миру по нитке — рядом, как родные братья лежали советский ППШ и голенастый немецкий автомат, словно железные дрова были свалены три немецких пулемета с противными дырчатыми мордами. Кто-то ярко-рыжий, примостив миску прямо меж пулеметных дул, быстро работал ложкой, закидывая в рот разогретую тушенку и откусывая от толстого ломтя хлеба. Один боец ловко орудовал ниткой и иголкой, нашивая разную рванину на зеленоватую накидку.
Валерка вытянулся и приложил руку к голове.

— Товарищ капитан, разрешите доложить: ваше приказание выполнено. Оружие добыто у врага. С запасом патронов — два запасных диска.

Иванов выпрямился, огладил щепотью усы и крякнул, гордо посмотрев вокруг. Капитан оторвался от чтения и устремил свои спокойные глаза на Валерку.

— Тю, гли-кось — «Суоми»… Солидная машинерия…
— Эх мне бы такую…- сдержанно выдохнул кто-то.

В доказательство своих слов Валерка положил на стол, отсоединив диск, трофейный автомат и подсумок с дисками. Новый образец лег поверх уже имеющейся кучи.

— Прямо так и добыл? — спокойно спросил Шкурко, покрутив в руках переданный кем-то диск.
— Да вот… Получилось как-то само собой. Я поймал этого финна на роднике и обобрал.

По землянке прошел сдержанный гул и несколько коротких смешков. Иванов огляделся еще горделивее.

— В каком же у тебя кармане финн, рядовой Мрачковский?
— Нет финна, товарищ капитан. Я его облегчил на автомат, а он убежал… — про часы Валерка дипломатично промолчал.
— Ну и … с ним, раз убежал…, про финнов я вроде ничего не говорил — усмехнулся капитан — Надо бы коллектив спросить, — Шкурко повысил голос — Что скажете, ребята, наш он, разведчик он теперь или вша окопная?
— Врет сладко, а все ли гладко? — протянул, не отрываясь от шитья, «портной». Тут заговорили нестройным контрапунктом сразу все.
— Нет, Поваров, не врет — смотри, как глаза засверкали…
— Разведчик. Если до осени продержится, не убьют — разведчик будет что надо. А там и на зиму отшлифовать можно.
— Да будет пугать-то, сам вон на третью неделю языков почем зря таскал, а сам-то во взводе полгода…
— Ну, до Рувима что ему, что тебе пока как до Берлина в одних портянках…
— Зато у нас и башка с новеньким поздоровее будет, чем у Рувима!

Капитан для вида послушал все эти прения, потом кашлянул, сигнализируя об окончании дискуссии. Он оперся широко расставленными руками на край стола, на мгновение прикрыл глаза, словно собираясь с духом.

— Ладно. Сегодня рядовой Мрачковский показал, что он не вша окопная, а наш, пятнистый. И велено ему от роду не в лоб переть, а лбом работать, то есть мозгами шевелить, как положено на тихом нашем деле. Это хорошо. Оставляю его при сержанте Иванове, пусть пока натаскает новенького. Рядовых Бакланова и Теплова определяю временно к Иванову, пусть поглядывают за нашим пополнением и учат всему понемногу. Потом, как таланты и характер его яснее будут — тогда и специальность ему определим. Возражения есть? Возражений нет. Тогда подвиньтесь, что ли, дайте место молодому, да поесть дайте, да чайку налейте.

Валерка сел на лавку и только теперь понял, как гудят ноги, как бурчит пустой живот, как он устал. Сегодня его наконец-то приняли в круг людей, за который он может зацепиться. Что дальше будет — будет видно, а пока рядовой Мрачковский, давясь и обжигаясь, жадно глотал из алюминиевой миски картошку с тушенкой, запивая их темным чаем с явным привкусом дыма.

Шкурко оперся подбородком на кулак и смотрел на Валерку внимательными как у овчарки ясными глазами, в которых читалась сверлящая его дума: «Ну и что прикажешь с тобой делать, огурец ты мой скороспелый?»