Финские гвозди. Часть 1-я.

Декабрь 1943 г.

«Холодно. Как же холодно… И жрать охота, внутри все свело. Когда же смена? Ну хоть бы сегодня дали пожрать… Картошечки… Полбы… Хлебушка… Приду — а ее привезли. Дымится… У Федьки Бакланова наша с ним банка тушенки заныкана… Шульман наверняка конины достал… он умеет…»

От таких мыслей в животе сжало особенно сильно, до жалобного писка. Он обвел глазами безмолвное и жестокое великолепие зимнего дня и попытался сморгнуть с ресниц иней. «Сколько сейчас? Минус двадцать пять? Минус тридцать? Нет, об этом лучше не думать… Только холоднее будет…»

Снег, снег. До боли в сведенных судорогой внимания глазах. Какой угодно — от голубого, с серо-синими тенями, до нестерпимо сверкающего застылыми гранями как вываленные наземь драгоценности, тепло просвеченного солнцем желтовато-розоватого, зеленоватого, располосованного зубчатыми тенями веток, белого, словно летняя командирская гимнастерка…

«Раз-два, раз-два… Пальцы на ногах… Раз-два, раз-два… пальцы на руках…»

Он несколько раз согнул и разогнул пальцы в заскорузлой от холода пехотной рукавице и подвинул чуть поудобнее замотанную бинтами винтовку, дыша в ямку в снегу, чтоб не выдать себя паром. Чувство времени его редко подводило — на этот раз тоже не обманывало — лежать надо было еще без малого два часа, пока не начнет темнеть и можно будет отползти в землянку.

Холод покалывал и ласково охватывал руки и ноги ледяными обручами, пробираясь сквозь несуществующие дырочки в обмундировании. Щетина на давно небритом лице тоже покрылась инеем, и кожу стягивало как резину. Тепло робким огоньком коптилки трепетало где-то в середине тела, между животом и ключицами. Он попытался прикрыть нижнюю часть лица как шарфом «горлом» белого маскхалата.
Изредка был слышен вкрадчивый звук еле заметного ветерка или где-то в лесу, с тихим плотным вздохом соскальзывала, рассыпаясь словно зубной порошок и сверкая электрической колючей пылью надоевшая ветке снежная шапка.

Морозное великолепие сияло так, что чернело в болящих от постоянного напряжения глазах. Свет, молотом бьющий сквозь кроны сосен, мертвое, звенящее сияние снега придавили к земле еще прочнее приказа. Но сильнее всего давила к земле лютая злоба и подогревал хитрый расчет.

Зверь завелся в окружающих вмерзшую в наст 109-ю дивизию лесах. Поначалу робко, как выпавший неуверенный снег, потом все наглее и наглее, он воровал солдат. По одному, по два,  по три в день. Изо дня в день. Каждый день. Иногда прихватывал лошадь. Или офицера.

Оттого дивизия, придавленная страхом, царапая смерзшуюся землю малой пехотной лопатой, врылась в землю на те полметра, которые ей всегда было лень рыть в песчаном грунте. Оттого начали все ходить пригибаясь и старались прижаться к какому-нибудь укрытию, с неохотой вылезая из землянок.

Иногда, чтобы убить зверя, напуганная им дивизия, пропуская мимо ушей сорванный командирский мат, многоголосо ревущий: «От-ста-вить!», начинала бешено резать молчаливый лес струями станковых пулеметов, плеваться вглубь сурово молчащих сосен визжащим эхом головастых с перистыми хвостами мин и пьяно шатающейся винтовочно-автоматной руганью.

И все равно. Все равно. Все равно из леса прилетала смерть, а за ней тугой и звонкий удар — «чах!». И падал вятский, архангельский, тамбовский, московский, нижегородский, ереванский, киевский и прочая, прочая, прочая, солдатик на снег, заливаясь кровью.

Зверь завелся в лесу.

— Противник развернул против наших войск настоящую снайперскую войну. Бойцы крайне измотаны непрекращающейся снайперской охотой и наступившими холодами, — комдив, морща скверно выбритое лицо, отпил маленький глоток чая из зеленой эмалированной кружки, поправил намотанный на шею пуховый шарф и продолжил сиплым голосом, — Наступать мы пока не можем. Постоянные стычки и обмен артиллерийскими налетами за войну не признаю. Считаю нужным в качестве контрмеры переориентировать часть нашей разведки на борьбу со снайперами противника, организовывать засады в ничейной полосе, а также создать…- он закашлялся, пуча глаза, сухим, рвущим нутро кашлем, — смешанные противоснайперские группы… Ясна задача, товарищи офицеры?
— Так точно… так точно… так точно…
— Выполняйте.

Шульман в тот день пришел под утро. На заиндевелой щеке — кровоподтек, белый рукав маскхалата в крови. Глаза под женски длинными ресницами дико прыгают на людей. Валерка, который в каком-то полусне смотрел на коричневый глаз сучка в продольной балке, выведенный из этого состояния звуком шагов, засек долгий пристальный взгляд, которым Шкурко, оторвавшись от книжки, проводил своего подчиненного и еще раз про себя отметил, что Рувим Шульман ведет себя страннее обычного.

Он молча вошел в землянку, сел за стол, потом с неохотой снова поднялся, налил себе в кружку чаю и снова молча сел, осторожно потягивая вытянутыми трубочкой обветренными губами горячую жидкость. Вытянув из кармана, бывший школьный учитель кинул на стол несколько перепутанных длинных тряпок, тускло блеснувших шитыми серым шелком «катушками» на петлицах, обильно заляпанных вишневым, в синем, с черными мокрыми пятнами, там где их коснулись пальцы, инее.

Воротники. Шульман принес отрезанные воротники немецких курток. Это значит что где-то ночью, на замерзающего на посту немецкого солдата, стремительно хрустнув снегом, упала жуткая молчаливая белая тень. Затем черное пятно на белом фоне, торопливо забрасываемое горстями снега, да быстро умирающий пар.

Где-то пошел набить снегом котелок рядовой, желторотый юнец. Когда его товарищи, обеспокоенные долгим отсутствием котелка, выходили наружу, они видели только уже остывшие следы короткой борьбы и уже начавшее остывать тело.

Шульман издал странный звук, похожий на первое сипение нагревающегося чайника. Видимо связки у него постепенно оттаивали от чая и он что-то нечленораздельно промычал. Капитан Шкурко глянул на него и снова углубился в книжку, время от времени украдкой бросая на подчиненного косой быстрый взгляд.

Постепенно Валерка понял, что командир не читает вовсе, а внимательно наблюдает за своим пьющим чай ефрейтором.

— Рохеле! — внезапно окликнул кого-то Шульман.

Валерка вздрогнул. И тут голос пришедшего с холода окончательно отогрелся. Не зная идиша, Валерка ловил только смысл отдельных фраз, которые были похожи на немецкие, и без того бессвязных, как будто говорящий был в крайней степени опьянения.

«Рохеле, как наши дети? Видишь, принес им вот это… Скажи, Рохеле, все ли хорошо у нас дома?.. Как там… Ты знаешь, Рохеле, извини, я знаю что я очень долго тебе не писал… долго не писал… Да, посмотри, это я и тебе принес — видишь?»
Шульман сгреб пальцами воротники и со смехом потряс ими в воздухе.
«Правда смешно? Да? Я еврей, а режу их как баранов… Ты не смущайся… Кушай, у нас много еды… да.. ведь смешно, правда? Кушайте дети, не болтайте и не отвлекайте маму…»

Творилось что-то непонятное. Вопросы он задавал, как будто умоляя, утверждал — спрашивая.

«Рохеле, чем я тебя обидел? Почему ты не разговариваешь со мной? Фая, Альбертик почему наша мама молчит? Разве у нас не праздник? Ну почему вы все со мной не разговариваете?».

Шульман медленно разжал пальцы и куски материи упали на стол. Капитан отложил книжку и теперь уже, не таясь, внимательно смотрел на него. Валерка спустил на холодный земляной пол одну ногу, не понимая, что происходит. Лежащие на «этажах» бойцы, уже проснувшись, приподняли головы. Шульман говорил, мешая русские слова с еврейскими, все горячее и сбивчивее.

Кружка, расплескивая остатки чая, с грохотом полетела в круглый бок буржуйки. Шульман выхватил блеснувший в косом зимнем свете, падающем из плексигласового «окошка» штык-нож, вскочил и начал махать им в воздухе, раз за разом с наслаждением распарывая внутренности невидимого врага, нападая и обороняясь от кого-то. Шкурко тоже вскочил, выждал момент и свалил ефрейтора на пол, прижал его. Вскочил Буняк, схватил руку, бессильно машущую лезвием, с соседних «этажей» скатились еще двое, навалились на ноги, пытаясь удержать припадочного. Сбитая «катюша» покатилась по столу, расплескивая шкворчащие голубым пламенем капли бензина. Валерка метнулся к ней, голыми ладонями захлопывая расползающиеся рыже-синей каймой пятна.

И тут сквозь груду жарко сопящих, разгоряченных сном и борьбой тел пробился крик, яростный и заунывный, сводящий с ума, режущий ухо, словно нож скребущий по тарелке: — Своооолллллочиии!…..

От крика Валерка очнулся.Черт. Задремал. Так недолго и насмерть задремать от мороза…

Задорно, словно холод им был нипочем, пинькали на ветке две желтопузых, со смоляным черным галстуком, синицы и весело посматривали на вдавленного в снег человека маленькими черными глазками.

«Шульмана на время приступа спрятали от начальства… Ну же, покажись, гадюка. Ты же не можешь не ходить. Ты жрешь, гадишь, оставляешь следы, дышишь, тебя можно убить».

Весь расчет Шкурко строился именно на этом — часть разведчиков и приданная им от дивизии группа снайперов сидела в ожидании перемещений врага, а другая часть нарезала по лесу бесконечные петли, пытаясь обнаружить следы и перехватить вражеских снайперов. Валерке, как хорошему стрелку, достались валенки, утепленный жилет, ватные штаны, полушубок, сколоченный из кривых, небрежно измазанных белилами досок настил и трофейный карабин. Сидеть в засаде и наблюдать за лесом.

«Руки-ноги… Раз, два, три… Шевелить, шевелить пальцами…»

Уже дважды он сжимался в напряжении, нанизывая на треугольную немецкую мушку замеченное движение. Один раз это оказалась птица, второй — падающая шапка снега. Валерка пошевелил затекшей шеей, стараясь не сдвинуть насыпавшийся на него снег.

«Как там Раенька? Родила или не родила? Вроде должна скоро родить… И будет у меня сын. Или дочка. С кормежкой вроде бы в Новосибирске нормально, здоровый будет… Все-таки сын, обязательно сын…». От таких мыслей становилось одновременно спокойно и тревожно — пока везло, но что будет дальше? Вернется ли он домой к жене и сыну? Хотя, что такое для него сейчас дом… Родных в Москве никого уже нет, квартира в Спасо-Наливковском конфискована, все имущество тоже…

Зубами стащил рукавицу, губы скользко мазнули ледяные катышки и, в нарушение всех инструкций, подышал в покрасневшую ладонь и снова сунул руку в колючую рукавичную нору.

«Мне жарко. Мне невыносимо жарко. Я весь взмок…» — он уговаривал себя, не обращая внимания на звенящий холод.

Синицы, показав белый испод крыльев, дружно брызнули в воздух.

«Та-а-ак…»

Со стороны немцев послышался шорох, словно в огромном зале по мраморному полу бесконечно мела жесткая метелка. Противный звук… Валерка поправил каску, уткнулся лбом в локоть и прикрыл другой рукой перед каски, чтоб не сорвало.

Ух!

Где-то неподалеку выросло огромное дерево из снега, поднятой к небу земли и дыма. Мерзлая земля подпрыгнула, долбанула в грудь, по деревьям с присвистом чвакнул осколок. Несколько отправленных в полет мелких кусочков земли пробарабанили по спине зорю.

Ух! Ух! Ух!

В разных местах выросло еще несколько таких деревьев. Дунуло взрывной волной, принесшей отвратительный кисловато-чесночный запах сгоревшей немецкой взрывчатки. Приподняв локоть, он оглянулся из-под него назад. Почти в самом расположении дивизии, в полукилометре от него, рвались снаряды.
Немцы сегодня раздавали угощение раньше обычного.

Наверное, где-то там, еще дальше, сейчас начальственным матом исходил хриплый эбонит телефонов. Сорванный с мест народ бежал к пушкам, чтобы отдариваться обычной ежедневной порцией снарядов.

Зима внесла свои коррективы в войну. Обычно снаряд зарывался в песчаный грунт и половина осколков в песке и оставалась. Это делало артобстрел не таким уж и страшным, а скорее опасным, хоть и вполне рутинным явлением, вроде грозы — погибнуть можно, но шансов в принципе мало.
Теперь, когда грунт, промерзший на два штыка, глухо звенел, словно чугунный барабан, взрыватели срабатывали отлично и каждая взорвавшаяся летучая дура рассеивала вокруг себя смертельный зонтик рикошетящих осколков. Вырванные взрывом комья земли били не хуже свинцовых чушек, проламывая крыши землянок, убивая и калеча людей.

Вот издалека неровным, ворчливым перекатом отозвалась наша артиллерия, на укрытых позициях рыгнули рыжими пламенными полотнищами толстошеие стволы и с тихим унылым стоном полетели на северо-запад советские «гостинцы». Все уже пристреляно, только давай на полградуса влево-право…

Над лесом, растревоженное, взлетело птичье население, колонны стволов вернули дерганое неровное эхо, в нескольких местах сыпанула мелкой пудрой снежная пыль.
Глаз внезапно зацепило движение. Там, почти у самой кромки леса, что-то двигалось.

Сердце бухнуло горячим. Или показалось? Нет! Движется!

Валерка облизнул обветренные шершавые от облезшей на морозе кожи губы и постарался как можно плотнее срастись с трофейным карабином и землей. Удары отдавались в ушах, казалось, что пульсирующий такт подбрасывает над лежаком.
«Спокойно! Спокойно!!! Дыши глубже, целься лучше! Спокойно!»

Там, между стволов, скользил белесый согбенный силуэт. Скользил, сторожко замирая на доли секунды, держа на одном локте замотанную белой тряпкой винтовку. Скользил в сторону немцев.

Валерка осторожными, будто вдевал нитку в иголку, движениями нанизал этот силуэт на мушку, одновременно подвыбрав спуск.

«Не волноваться! Спокойно! Ии-и-и-и… Ап!»

Винтовка отдала в плечо, стукнул мокрой доской выстрел. Лицо обожгло взвившейся от выстрела снежной пылью, на мгновение ослепив Валерку. В ту же секунду силуэт дернулся, перекрутился и ответил.

Звонкое «Чах!», брызнувший в глаза жесткий снег и дернувшийся под ним лежак слились в одно.

Ослепленный Валерка судорожно передернул затвор, гильза, сипнув, проточила короткий путь в снегу. Бам! Рывок рукой, щелчок. Бам! Рывок рукой, щелчок. Скосил глаза. В лежаке, посреди желтого слоистого отщепа зловещим черным глазом смотрела дырка. Бам! Рывок рукой, щелчок. Бам! Он лупил один за одним, удерживая мушку там, где последний раз видел цель.

Карабин опустел. Валерка сглотнул, стараясь унять бешеное дыхание. В лесу только мотались потревоженные ветки.