Гроссбауэр. Часть 5-я.

— Товарищ лейтенант, рация… Седьмой…

Валерка прижал к уху эбонитовую чашечку.

— …бил…
— Не слышу вас, товарищ полковник!!! — Мрачковский, надрываясь, заорал в микрофон.
— Отбили немца …шиваю?
— Так точно, отбили, товарищ полковник, потерь нет.
— …дер…те остров, через …ри-четы… …са подойдут наши. Мрач… — я твоим …бятам медалей… целую кучу, благодар… в приказе объявляю, авансом!
— Служу Советскому Союзу!
— …е слыш…
— Служу Советскому Союзу!!!
— Ага. До связи — на последних словах рация заработала как-то особенно хорошо и чисто.

Валерка отдал наушники радисту. С моря подул резкий ветер, разнося соленую пыль и разгоняя запах недавнего боя. Подошел Неделин. Рот — до ушей. На лбу — длинная, россыпью рубинов ссадина.

— Во, трофей, Валерий Алексеевич! Поленом…
— Ясно. Семенов, что у нас опять с «функеном»? Ни черта не слышно.
— Да как обычно, товарищ младший лейтенант… Система пэ-дэ — «проще докричаться», — Семенов деликатно высморкался в цветастую тряпицу, сунул ее обратно в карман и продолжил, — Батареи ни к черту, надо где-то новые доставать. Да и «функен» хорошо бы новый, желательно трофейный. Мне бы только на материк добраться, а уж там я с майором Грицем договорюсь. Может и здесь еще пошукать насчет деталей?
— Уже нельзя, радиостанция теперь связьбатовское хозяйство…

Они сошли с горки. Неделин присоединился к перекуривающим, развалившись на ящиках, бойцам, Семенов принялся ковыряться в рации. Остальные разведчики присели кто на бревна, кто на корточки и перебрасывались шутками, обсуждая прошедший бой.

Валерка пошел к казарме, проверить, как идет сбор и сортировка трофеев. Старшина Приходько, сидя на крыльце разбитой казармы хладнокровно попыхивал папиросой, перебирая и рассматривая на свет несколько блестящих сизо-воронеными телами запасных пулеметных стволов от немецких МГ-42.

— Трофеи, Григорий Иванович?
— А как же. Я тут пока немцы не прикатили пошукал немножко… Вот — четыре запасных ствола с пеналами да прихватками, да еще шесть ящиков с лентой, да винтовочных патронов россыпью наверное полпуда, да карабинов двенадцать штук. Одеялы разные, сапоги опять-таки есть, Свиридов патефон добыл, только не играет ни рожна… Все согласно боевого приказа — военное имущество собираю и под охрану.

— А пленные?
— Да я их в сарае запер. Окромя троих латышей… Там Пиварс с ребятами их стерегут.

Валерка изобразил на лице недоумение, хотя, в общем-то, догадывался, что именно случилось с латышами.

Приходько покосился на тусклое солнышко, сплюнул и так же равнодушно продолжил: — Виноват, товарищ младший лейтенант. Допустил… Ефрейтор Шульман учинил самовольный расстрел военнопленных, а у него пистолет выбить не успели, — и по лицу и по голосу Приходько чувствовалось, что он сам бы с удовольствием сделал то же самое, что Шульман.

— А сам он где?
— Сидит где-то тут…

Мрачковский пошел вдоль казармы, туда, где рядом с двухместным сортиром-скворечником, располагался сарай. В одном месте песчаная дорожка, по краям обложенная кирпичом, потемнела. Он старательно обошел липкое бурое пятно.
Вокруг хилого сарайчика ходили с автоматами наизготовку Попенко, Пиварс и Гусев, стерегли пленных. Не всех.

Борозды, как будто по мокрому крупнозернистому песку волочили тяжелый куль, тянулись от бурого пятна на дорожке до самого посыпанного песком пятачка, на краю которого рядком лежали три мертвых латыша в эсэсовской форме. На одном уже не было сапог, но у всех троих лица были накрыты их же пилотками.

Рядом, раскачиваясь и монотонно напевая какую-то непонятную песню, прямо на жухлой грязной траве сидел Шульман. Руками, в одной из которых был зажат весь в седой протертой продриси длиннорылый ТТ, он схватил себя за уши, словно пытался их заткнуть, спасаясь от неведомого и неслышимого крика. Дело было плохо. Как раз из этого состояния Шульман  уходил в длительный припадок.

Валерка подошел, осторожно отвел в сторону пистолет, вынул его из вялой руки, положил рядом на траву, взял Шульмана за плечи и вгляделся в его лицо. Вся правая половина была в мелких брызгах крови. Глаза смотрели сквозь Валеркину голову то ли в какую-то бесконечно удаленную точку, то ли внутрь самого ефрейтора Рувима Шульмана.

— Рувим! Рувим!

Ноль внимания. Мрачковский, зная, как в помрачении рассудка дерется его ефрейтор, осторожно потряс его за плечи, как шаман размеренно повторяя имя, пока не добился хоть какой-то реакции:

— Ру-вим! Ру-вим! Ру-вим!

Шульман сглотнул, моргнул и его взгляд приобрел некоторую степень осмысленности.

— М-м-м… Мммыыы… Мрачковский… А-а-а… Слышишь?

Валерка сделал вид что напрягает слух. Слышны были только шаги охраняющих сарайчик бойцов, шум ветра да невнятные далекие разговоры на плацу. Сумасшедший шумно вздохнул.

— Не слышишь? Вот и я не слышу. Молча-а-ат — лицо Шульмана исказилось улыбкой.
— Молчат. Молчат, Рувим… Зачем ты латышей застрелил?
— А как же? Нельзя… Они кричат, — Шульман дико ухмыльнулся и подмигнул — А теперь они успокоились. И Рахиль, и Фая, и Альбертик.
— Рувим, нельзя стрелять пленных. Понимаешь — нельзя, — Валерка, держа его за плечи несколько раз повторил это в стену, в которую превратилось блаженно улыбающееся лицо ефрейтора, — пленных нельзя стрелять. Нельзя. Так только ОНИ поступают.

Шульман кивнул и счастливо рассмеялся. Его лицо прояснилось той ложной ясностью, которая иногда наступает у душевнобольных. Пружинисто встал на ноги, подобрал, сунул за пояс пистолет, и мурлыча себе под нос песенку про крепкую броню и быстрые танки, пританцовывающей походочкой двинулся к плацу…

…Хаузе, когда пригнали латышей, вместе с остальными, задравшими руки вверх, погнали вдоль казармы к сараю. С латышами коротко переговорил белобрысый с телячьими глазами русский солдат. Латышского ефрейтора отделили и повели куда-то в другое место. После этого двое — Хаузе мысленно окрестил их Усы и Длинный — вместе с Телячьими Глазами, взяли пленных в «вилку» и повелительно показали стволами автоматов направление.

— Los!

Немцы и латыши угрюмо построились по два и, держа руки кто за головой, кто задрав верх, пошли к сараю. Ветер похоронно шуршал кронами сосен. Они дошли до дальнего угла казармы и Хаузе посмотрел вправо.

За углом, прижавшись спиной к стене стоял давешний комиссар. У Хаузе сердце провалилось в кишки, а кровь ощутимо мягким ударом стукнула в грудь. Весь мир съежился до размеров трех черных одинаковых дырочек — одной, торчащей из правой руки еврея и двух, в которые превратились бездонные, расширившиеся до предела пылающие безумием зрачки, вколоченные в землисто-бледное лицо. Хаузе утробно взвизгнул и дернулся в сторону, толкнув одного из латышей, пытаясь спастись от этих трех черных, всасывающих все в себя, дыр.

Лопнул первый выстрел. Латыш, на которого натолкнулся Хаузе вдруг ахнул, и всплеснул руками, пытаясь стыдливо прикрыть внезапно лопнувший лохматой дыркой на груди китель. Два следующих выстрела слились в один «ба-бах». Еще два латыша повалились, один, с развороченным черепом, из которого, словно из взбесившегося сифона хлестала струя крови, второй согнулся и ударился лбом в дорожку.

Усы что-то рыкнул и шагнул, перехватив руку комиссара за запястье со вздувшимися жилами, задирая ее вверх. Он закричал на него, зачем-то назвав «учителем», толкнул рукой в грудь.

В уши Хаузе, заложенные страхом и хлопками выстрелов, наконец, проник звук. Один из солдат, Вейс, дрожащим сдавленным голосом, никак не в силах совладать с громкостью, крестился и читал католическую покаянную молитву. Латыши закричали по-своему, но Телячьи Глаза решительно рванул затвор немецкого автомата и произнес длинную фразу по-латышски. Крики как отрезало.

Усы закричал, дернув стволом в сторону убитых: — Schto wstali?! Dawai! Beri! Potaschili etich! Poschli!

Вейс, Крюгер и Хаузе, поняв, что от них хочет конвоир, неловко взяли убитых за ноги и потащили вперед, туда, куда указывали злобно орущие конвоиры. Комиссар прошел вместе с ними несколько шагов, потом сел на землю.

Хаузе мутило, голые еще теплые щиколотки мертвого латыша были омерзительны. Когда они оттащили убитых, русский тронул Крюгера за плечо и показал жестами, что, мол, пускай закроет им глаза. Крюгер, косясь на автоматы, подобрал на дорожке пилотки и закрыл ими лица трупов.

Затем их всех загнали в щелястый сарай и Длинный с лязгом, словно это был кованый засов, опустил щеколду. Так они просидели около часа. Русские внезапно забеспокоились. Послышалось со стороны моря смазанное «пум-пум-пум». В ответ со стороны плаца несколько раз грохотнула счетверенная зенитка и глухо, низким звуком ударили разрывы тяжелых снарядов.

Просидели минут пятнадцать. Комиссар сидел на земле и что-то завывал. Конвоиры, не снимая рук с оружия, расхаживали взад-вперед вокруг сарайчика. Пришел еще один русский. Этот был офицер — на плечах посреди узких погон сидели мухами две потертые звездочки. Хаузе узнал его — именно он зарезал рыжего Гюнтера. Он подошел к сидящему на земле комиссару, отобрал пистолет, взял его за плечи и о чем-то с ним говорил…

— Герр офицер… Nemezki… schprachen sie?

Валерка обернулся на голос. В темном рту в прошедшей сквозь серую доску щели блестел один глаз и зубы.

— Герр офицер, вы говорите по-немецки?, — Хаузе говорил, прижав губы к щели в стене.
— Говорю. Продолжайте.
— Очень хорошо. Я рядовой Вальтер Хаузе из 728-го запасного полка. Герр офицер, этот человек сумасшедший. Он застрелил троих военнопленных… Он очень опасен.
— Я знаю, — печально ответил Валерка.
— Это против законов и обычаев войны, герр офицер. Он преступник.

Валерка почувствовал укол злости. Непонятной — на себя, на Шульмана, или на этого сипящего сквозь дырку в доске немца.

— Я… Я думаю… Он не имеет права это делать, герр офицер. Пожалуйста, не давайте ему расстрелять нас всех.

В каком-то смысле немец говорил о том же, о чем говорила Валеркина совесть. Чтобы отделаться от этого чувства он бросил: — Ваши заживо сожгли его жену и двоих детей. Я думаю, он имеет полное право.

Мрачковский развернулся, поправил на плече ремень «суоми» и пошел по дорожке, затылком ощущая как ему в спину через щель смотрит глаз рядового Вальтера Хаузе. Он поскорей пошел прочь от этого места. Прошел обратно сквозь лес к радиостанции.

На пороге склада стоял ухмыляющийся в усы Иванов.

Как только Валерка поравнялся с ним, он приобнял своего командира за плечо и зашептал: — Валерка, смех и грех. Покойнички наши ожили! Никакой отравы!
— Не понял, Степан Трифонович?
— Кегельдинов бутылку нашел. Они две спрятали, одну открыли, вишь, окучили, а чтоб не нашли — растолкли да ссыпали в угол. Принялись за вторую — тут их и срезало. Перепились, значит, чуть не в усмерть.
— А что в бутылках-то?
— Спирт! Как слеза!

Теперь веселые искры в глазах и румяные щеки сержанта обрели полный смысл.

— Сам попробовал, — Иванов подмигнул, — Истинно говорю — спирт!

Валерка в голос выматерился и наподдал по подвернувшемуся под ноги голышу. Серый округлый камень, подпрыгивая, улетел за обрыв. Значит он тут как дурак изображал Шерлока Холмса, ставил опыты на фрице, а эти двое просто-напросто перепились до положения риз?

— Та-а-ак… Значит Радченко и Петрова — как вернемся на материк — на губу. Пусть хоть трое суток посидят, в ум войдут.

Потом посмотрел на часы.  «Так. Четыре, минус полчаса…»

— Вот что, Степан Трифонович. Сейчас мы этих синяков вытащим, положим на ветерке протрезвляться. Я кружечку пивка выпью. Потом надо бы подобрать ребят потолковее — времени на все про все всего три часа, а надо еще на складе художественный бардак устроить, да конторские книги оприходовать… Так что работаем…

Вместо послесловия

Дальше повествование обрывается, хотя автор собирался рассказать об участии деда в освобождении Кёнигсберга, после которого его представят к званию капитана. Однако дальнейшая судьба некоторых участников известна.

Рувим Шульман погибнет в начале 1945 года, защищая немецких женщин от кучки мародеров. Его, исполосованного двумя автоматными очередями, найдут сидящего возле стены еще живого. Он будет в полном сознании и до самой смерти улыбаться задорной юношеской улыбкой. Рядом со свернутыми шеями, вывернутыми конечностями и в состоянии близком к смерти будут валятся мародеры. Всех оставшихся в живых, виновных в гибели Шульмана, уже на следующий день найдут и публично повесят.

Главный особист части пойдет на повышение, а в часть пригонят тылового. И он, от служебного рвения, начнет копать подо всех сразу, в том числе и под Мрачковского. Которого, в последствии, обвинит в халатности и служебном несоответствии, припомнив ему, и происхождение, и лагеря и даже штрафбат. «Невыполнения» приказов, когда приходилось ликвидировать «языка» спасая группу и мелкие нарушения субординации. В общем все то, что на фронте считалось обыденным и кроме «крупного разноса» ничем не грозило, будет вывернуто наизнанку и иезуитской ненавязчивостью преподнесено как вредительство.

Валерку разжалуют до «выяснения», а особист резко пойдет в гору. Но не на долго. От лихого аллюра он «споткнется» и именем Союза Советских Социалистических Республик ему самому «смажут лоб зеленкой» и сухая команда «Пли!» выпишет бессрочную путевку. Дела отдадут на пересмотр, где они тихо лягут в архив. С Мрачковского временно снимут все обвинения и отпустят на все четыре ветра. А когда через десять лет его восстановят во всех правах, ему это будет уже не нужно. У него будет куча своих дел и забот.

Старшего лейтенанта отдельной диверсионно-разведовательной роты, 109-й гвардейской стрелковой дивизии, Валерия Мрачковского не станет в 2009 году.