Они появились в нашем дворе три года назад и с тех пор каждый день ровно в одиннадцать гуськом семенили мимо моего подъезда и исчезали за углом дома. Два бойца – так окрестили прогуливающуюся двоицу пенсионеров мои соседи.
– Шнелле, шнелле! – оглядываясь на плетущегося сзади иссохшего старика с трясущейся рукой, шутливо торопил спутника его более подвижный и упитанный напарник. – «Гут, гут!» – вожак довольно покачивал головой при виде ускоряющего шаг товарища и подбадривал парой-тройкой немецких слов.
– Физкульт-привет! – шутливо салютовал я приятелям, когда парочка дефилировала мимо.
– И вам не болеть, – доносился неизменный ответ.
Как-то летним днем пенсионеры неожиданно свернули с тротуара и зашагали в мою сторону.
– Мы часто видимся, а друг друга не знаем. Сергей Иванович, – представился лидер.
– Сергей Яковлевич, – протянул дрожащую ладонь второй старик, усмехнулся и хрипло прошамкал: «В нашем доме нас эсэсовцами называют – по первым буквам имен».
Я улыбнулся в ответ, не подозревая тогда, как близок к истине дух их потешного прозвища.
В разговоре выяснилось, что более плотный и энергичный Сергей Иванович давно похоронил супругу и жил на полном пансионе в семье сына. В свои девяносто старик был абсолютно адекватен и за долгую жизнь потерял лишь два коренных зуба.
Семидесятипятилетний Сергей Яковлевич, в прошлом заведующий кафедрой физического воспитания городского вуза, после двух инсультов и инфаркта проживал с женой в одном подъезде с товарищем по прогулкам.
Прошлой осенью физкультурники исчезли. Но в апреле за моей спиной послышались знакомые шаркающие шаги. Я оглянулся: так и есть! Ко мне со скоростью и проворством голодной черепахи приближался Сергей Яковлевич в антивирусной маске на подбородке.
– Куда вы пропали? Как здоровье тёзки? – оживленно поинтересовался я после слов приветствий.
Ответ несколько удивил: «Сергей Иванович жив и здоров, но я с ним в ссоре. Теперь мы совершаем моцион по несхожим маршрутам и в разное время. У нас и раньше были напряженные отношения, но однажды я не сдержался…
– Нда-а, кто бы мог подумать! Что-то мне подсказывает – причиной вашего раздора была не женщина, – я попытался шуткой смягчить драматизм грядущего откровения.
– Вы правы. Всему виной… помните Смердякова из «Братьев Карамазовых» Федора Михайловича Достоевского? Лакея, который жалел, что Наполеон не покорил Россию и сокрушался: «Французы – нация умная, сейчас бы жили совсем по другим порядкам. Русский народ надо пороть-с».
Так вот, Сергей Иванович и есть тот самый Смердяков. Только этот по немцам тоскует. Возможно, у него детский невроз на всю жизнь зафиксировался, а, может, он с ним и родился, а фашисты лишь расшевелили.
В войну в его родительской хате поселились эсэсовцы. От немецкой речи Сережа приходил в восторг. Разговоры офицеров и солдат напоминали автоматные очереди – язык истинных воинов, не то, что наш примитивный лапотный. А форма какая! А оружие! А дисциплина! С виду немцы строгие, но в душе добросердечные и справедливые, просто война сейчас – приходится быть жестким. Не ты, так тебя.
Сережа быстро выучил немецкий, да так, что даже эсэсовцы удивлялись. «Гут, гут!» – хлопали они паренька по плечу. А тот расцветал от похвал.
Все бы хорошо, да только с харчами с каждым днем становилось все хуже. До голода доходило. Зимой офицер в черном мундире ткнул пальцем в чугунок у печи: «Можешь кушать».
В посудине краснели остатки прокисшего борща.
Он мне про этот борщ почти каждую прогулку с благоговением талдычил: «Я его за минуту уплёл, так кушать хотелось. Какая великодушная нация: нас в погреб не выгнали, а разрешили жить в чулане за ширмой. А какой чудесный цветной карандаш их командир подарил! Да еще и тетрадь с красочной обложкой! Мы таких в глаза не видели.
Жаль, что зимы тогда оказались слишком суровые. Победили бы немцы, окончательно установили новый порядок – всем было бы хорошо. Высшая раса, не то, что мы – бездари и лентяи.
Сколько ни уверял я его, что прокисший борщ эсэсовцы просто поленились на мусорную кучу вылить, а в погреб семью не отправили лишь потому, что слуг удобнее держать под рукой – все бесполезно. С четырнадцати лет загудел бы ты рабом в Германию с огрызком карандаша и тетрадкой под мышкой. «Нет, – твердит, – немцы не такие, в Германию большинство молодежи добровольно уезжали».
Как-то посмотрел на него, такого умильно-восторженного, и подумал: «Откуда они берутся? Ведь человек он образованный и неглупый. Половину жизни начальником цеха на крупном заводе проработал. А в душе лакей. Смердяков».
А когда о евреях речь зашла, тут я не выдержал… Мои сыновья давно в Израиле живут, докторами работают. Часто зовут к себе, но я неизменно отвечаю: «Умирать буду на нашей земле!» Нам бы порядка и справедливости немного – зажили бы не хуже европейцев.
– Да уж! Разделяю ваше возмущение, – я по примеру собеседника сдвинул маску на подбородок, чтобы легче говорить, – сам недавно в похожей ситуации оказался. Но Смердяковым оказалась женщина, а место для споров не совсем подходящее.
Недавно хоронили мою дальнюю родственницу. За поминальным столом близкие вспоминали о жизни умершей, о страшных годах оккупации, когда девушке пришлось почти год отсиживаться в погребе, чтобы не быть угнанной в Германию.
После двух-трех стопок за упокой души новопреставленной, как часто бывает, развязались языки.
– О немцах во многом у нас неправильное представление, – неожиданно вставила слово соседка покойной. – Я родом из небольшого села под Киевом, когда война началась, мне исполнилось семь лет. Хорошо помню, как немцы кормили нас, деревенских, гороховым супом – в нем даже капли жира плавали. Если бы не их благодушие, многие бы умерли от голода.
Молодежь в Германию, конечно, отправляли, но в письмах родным они хвалили условия труда и новую жизнь: «Хоть и встаем в четыре утра, но работаем и питаемся вместе с хозяевами. А какая здесь культура! В сельском клубе аккордеон на стуле стоит. Приходи и играй – никто не запретит, еще и поддержат».
Одна девчонка шестнадцати лет пряталась от немцев – боялась в Германию ехать. В конце концов, ее поймали, но не расстреляли, как предупреждали в объявлениях. Поступили справедливо: собрали все село и пояснили, что из-за юного возраста девушка еще не осознавала глупость и тяжесть своего проступка. Ее прятали родители, поэтому они и понесут наказание. Отца и мать расстреляли на глазах села, чтобы у других отбить охоту противиться властям. По-моему, это вершина рассудительности и справедливости. Еще не известно, выжила бы молодежь в селе, если бы не работа в Германии.
Ведь я права!? – за подтверждением своих слов германообожательница почему-то обратилась ко мне. Я онемел от неожиданности.
– Мою соседку, Царствие ей Небесное, тоже в Германию из села увезли, – стараясь быть тактичным, возразил я. – Вырвали из родительских рук и привезли на невольничий рынок в небольшой немецкий городок. Там ее приобрела жена состоятельного сапожника – долго заглядывала в зубы, прощупывала мышцы, заставляла нагибаться и приседать. Кормили работницу хоть и со своего стола, но плохо. А когда служанка заболела воспалением легких, сапожник, выполняя предписание властей, отвел остарбайтершу в медицинский центр на окраине города. Это учреждение даже у немцев вызывало оторопь из-за зловещей репутации, о нем ходили жуткие слухи. На живых людях там испытывали лекарства и новейшие методы врачевания.
После излечения пневмонии врачи ежедневно вводили в вену соседки инъекции какой-то розовой жидкости. С каждым днем состояние подопытной ухудшалось: изогнулись конечности, появился озноб, голова раскалывалась от боли. На четвертый день девушка не могла самостоятельно дойти до туалета и после очередной манипуляции услышала за ширмой разговор женщины-врача с медсестрой: «Завтра последний день. Если я буду занята, ты должна находиться с ней рядом и зафиксировать все детали агонии и смерти».
Свершилось чудо. Вечером в палату вошел симпатичный мужчина в белом халате и поинтересовался: «Вы такая-то и такая-то? Я вас вылечу».
Спаситель оказался мужем русской дворянки, эмигрировавшей в Германию еще до революции. Дама часто заходила в магазин обуви при сапожной мастерской, чтобы пообщаться с продавщицей по-русски. Там она и узнала об участи соотечественницы.
Девушку выписали из центра – единственную пациентку за всю его историю. Немцев с тех пор соседка ненавидела, особенно когда слышала в телевизоре их речь. Говорила, что их язык на лай собаки похож.
Я жестом пригласил Сергея Яковлевича присесть на скамейку, пожал его трясущуюся руку и продолжил:
– Война моего отца пацаном застала. Папа вспоминал – когда немцы вошли в село, народ шептался: «Эти пришли навсегда. Такую мощь победить невозможно».
Форма у офицеров с иголочки – хоть на парад выводи. Морды веселые, задорные. Когда наши отступали, на них было жалко смотреть: ноги в обмотках, о сапогах никто не мечтал – их только в кино через много лет показывали; лица угрюмые, голодные, глаза от стыда прячут. Лошади здоровенные, ножищи – как столбы!
Порядок навели моментально. По углам баштанного поля вкопали четыре виселицы. Зачем? никому не объяснили – и так понятно. Пацаны даже при Сталине бахчу воровали; короткий путь на речку проходил мимо того самого поля, так ребята окружным путем к Донцу добирались: а вдруг немцы подумают, что они идут дыни и кавуны воровать?
Когда вернулись наши солдаты, уже улыбчивые, а некоторые даже в сапогах, село безумно обрадовалось. Правда, вскоре поползли слухи: у того-то украли гармошку, у того-то козу. Всё вернулось на круги своя. «Живи со своим народом, – учил отец, – пусть и не всегда аккуратным, честным и трудолюбивым, но по крови родным».
Дома я прилег на диван и, подобно вам, Сергей Яковлевич, задал себе вопрос: «Откуда берутся Смердяковы? Воспитание? Детские комплексы? А, может, они плод человеческой эволюции и нужны народам не меньше героев? Ведь в каждом селе есть свой праведник и свой Смердяков. В их борьбе закаляются или умирают нации и народы. Выживают самые стойкие и непоколебимые, преисполненные чувством истории. Но История, как известно – лживая старуха с краплёными картами в руках. А барон Мюнхаузен – ее фаворит.
Почему у немцев и японцев так мало Смердяковых? В Великую Отечественную войну на стороне Красной Армии их сражались единицы. Наших соотечественников за фашистов воевало гораздо больше, но победили все-таки мы.
Взгляд уткнулся в проекцию светового пятна на оконных занавесках. Но что это? Пятно привиделось и не пятном вовсе, а полем электронного микроскопа с дрейфующими мохнатыми палочками и колечками, похожими на гусениц.
– Видишь вон ту прямую палочку со светящимся ореолом? – прошептал неведомый голос. – Это хромосома героев. В нее вшиты гены Ивана Сусанина, Александра Матросова, генерала Карбышева и еще многих и многих храбрецов и патриотов.
А это чья хромосома? – взгляд застыл на мохнатом червячке – черном с фиолетовым отливом, похожим то ли на петлю, то ли на подкову краковской колбасы.
– Это хромосома Смердякова с набором генов-восхвалителей других народов и хулителей всего отечественного. Почему петлю напоминает? Так Смердяков у Достоевского повесился. Носители этой хромосомы склонны к саморазрушению.
И запомни – в одной клетке может находиться только одна из этих хромосом, но чаще их нет вообще
А,Пшеничный Украина