Вместо предисловия.

Однажды на одном из ресурсов мне попался рассказ, точнее повесть, состоящая из нескольких рассказов. Внук писал о своем деде. Рассказы мне понравились и я решил поделиться им с вами.

Памяти наших отцов, дедов и прадедов, посвящается.

Написано для моего деда и всех тех, кто был рядом с ним.
Сергей Федорук-Мрачковский

Часть 1-я

Ноябрь 1942 г.

Валерка лежал лицом вниз, чувствуя ноздрями кисло-дымный запах воротника шинели и ее колющую шершавость, уткнувшись лбом в ледяную грязь, изо всех сил стараясь выглядеть еще мертвее, чем его соседи. Сверху моросил мелкий и нудный дождик, моросью неприятно крапая на голый затылок. Наполовину раскисшие комки грязи казались глазу горами, он отчетливо видел в них песчинки. Чуть дальше лежал, блестя новым, как резцом проточенным зеркальным краем, вонзившийся в землю осколок. Рядом с ним, в глубоком отпечатке сапога, бурая жижа кружевами заплывала глубоким вишневым цветом. Второй глаз не видел ничего кроме блестящей грязи в нескольких сантиметрах от себя. Боль в поднятом к небу правом плече уже как-то засохла. Касательное ранение. Достаточно ли этого, чтобы считать его вину смытой кровью?

В общем-то, упал Валерка не из-за такой пустяковой раны. Бежавший за ним Равиль-татарин получил пулю в горло и, сделав ногами потешный финт, всей своей волглой от тумана массой, странно икнув, мягко обрушился Валерке на спину. От того пуля, летевшая Валерке прямиком в грудь, лишь вырвала кусок из шинели и кусок кожи и мяса из руки, а сам он, запнувшись, несколько шагов нагнувшись бежал, размахивая руками, словно разыскивая на земле потерянное равновесие, а потом с маху влепился грудью и лбом в подтаявшую грязь. Он видел, уже лежа и неловко вывернув голову набок, как его трехлинейка в воздухе, вместо того, чтобы лететь вниз, вслед за хозяином, дернулась вверх и назад, брызнув коричневатыми щепками прошитого в нескольких местах приклада, и потом слышал соловьиное пение пули, расплющившей ствольную коробку. Винтовка лежала сейчас у его ног, в полуметре, безвредная и бесполезная.

Немецкий пулемет похож на овода — такой же серый, длинный, узкий, с раскоряченными лапками. Эти два пулемета, дергаясь из стороны в сторону бесновались, размахивая желтоватыми платками дульного пламени, и в несколько секунд выкосили всю штрафную роту, каждый сожрав по ленте. Вот так и захлебнулась атака.

Валерке было отчаянно… Именно отчаянно, от слова отчаяние. Он лежал среди наваленных вокруг мертвецов в бурых, серых и зеленоватых — в зависимости от старости и цвета покрывавшей их шинели глины — и чувствовал, что им, похоже, повезло гораздо больше, потому что они не слышат, как в отвратительной, мокрой и тупой тишине, позвякивает на той стороне крышка, как с вкусным рокотом из цинка вытягивают пулеметную ленту, как щелкает затвор, как капельки, умирая на раскаленном дуле, издают свой маленький предсмертный «пшик!». И не слышат немецкую речь деловито переговаривающихся врагов.

— Здорово мы им влупили, Курт!
— Тупые Иваны… Лезут на пулемет, вместо того чтобы пристрелить своего комиссара и спокойно сидеть в окопе.
— Русский никогда не убьет комиссара — они же раса рабов.
— Не надо грязи. Ты, Йохан на фронте без году неделя, а я видел, как эти серые из Disziplinartruppe особо ретивых комиссаров отстреливают…
— Брось, Курт. В конце концов, какое тебе дело? Комиссаром больше, комиссаром меньше… срезали их всех к чертовой матери и дело с концом. Какая атака уже?
— Вторая.
— Стало быть еще будут две или три. Черт, ствол надо бы поменять после следующей…

Ветер подул в другую сторону и голоса врагов стали невнятными и смазанными. Валерка не мог заткнуть уши. Он лишь до боли, до зеленых кругов зажмурил глаза.

…Их привезли в «телячьем» вагоне, насквозь провонявшем махорочным дымом и кислым человечьим духом. Сто двадцать человек, три вагона. Кроме тех нескольких, с которыми он познакомился в вагоне или в пересылке, все они были для Валерки огромной ворчащей амебой, толкущейся на растрескавшемся перроне богом забытой станции. «Как скотину на убой гонят» — закашлявшись сказал кто-то в толпе штрафников.

Потом на станцию приехали на полуторке бойцы НКВД с самозарядными карабинами. Командовал ими капитан, такой весь радостный, плотный и кругленький, круглость стягивали портупеи, с васильковыми глазами и белесой щетиной на улыбчивой круглой морде, что становилось тошно от желания гулко и с сахарным хрустом двинуть в нее сапогом. Капитан не выпускал из рук ППШ и Валерка подумал, что он сейчас так же радостно улыбаясь, может скосить половину штрафников.

Враг народа. Сын врага народа, еще вчера носившего ромбы, а потом предавшего советский народ и товарища Сталина, троцкиста, агента польской разведки и приспешницы врага народа, милой женщины с толстой косой, которую она укладывала в пучок и от рук которой так пахло домом. Племянник врагов народа, которые забрали гаденыша к себе, когда врагов раскрыли. Двоюродный брат целого выводка врагов народа, с которыми он, играя, вынашивал замыслы покушения, чтобы отомстить за своих родителей. И вдобавок ко всему — наполовину немец.
Валерка поначалу думал, что это все не про него. А вот теперь, вдосталь, с самого 1939 года, насидевшись и набегавшись в стальных колесах своей жизни, он начал иногда ловить себя на мысли, что не так уж и не прав был товарищ следователь, когда лупил одуревшего от нескольких суток без сна Валерку, бугристым каленым кулаком в ухо…

«Не смотри на меня волком, сучонок! Говори, пащенок!.. Ты уж не малолеток, под расстрелом ходишь, мразь троцкистская!»

Пожалуй, волком бы Валерка вгрызся в щетинистое горло товарища следователя, только бы петлички захрустели на Валеркиных кипельно-белых зубах, которые он (вот чудо!) умудрился сохранить в полном комплекте и в следствии, и в особой колонии для детей врагов народа. Вкусно…

Из этих мыслей его вырвал рубленый металлический крик: «Штрафники! В кол… — по три-и-и… Ст..йсь!. Сллш мъю кмандууу… Попытка к побегу к-рается расстрелом на месте-е-е… Неподчинение ка-а-анвойуууу… к-ррается расстрелом на месте-е-е… Всем все ясно? Шг-о-ом, марш!»

И пошли. По взбитому в кашу большаку, в окружении конвойных, наперевес несших самозарядки с примкнутыми штыками. Равномерный хлюп и грохот пары сотен ног снова настроил Валерку на размышление. Голодный желудок бурчал, над общипанной артобстрелом рощицей вились как черные чаинки в стакане, птицы. Сзади на полуторке, стоя в кузове, ехал капитан и зорко щурил глаза с белыми ресницами на серую длинную гусеницу штрафников, прыгающую на неровностях дороги нахлобученными на обритые головы пилотками без звездочек. Не отпуская красной большой руки от спускового крючка своего ППШ.

Валерка помнил серебряные подстаканники с дарственной надписью товарища Калинина. Как же так случилось? Вот он, Валерка, советский школьник, пионер, будущий комсомолец и тут… Да. Валерка не мог не признаться в себе, что по временам, стискивая зубы и зажмуривая глаза, он желал убить, жестоко и быстро, всех вертухаев и конвойных, прорваться в Кремль и объяснить все товарищу Сталину, что он не виноват, что он внушаемый, что его сбили с пути, что он не хотел, что, если бы знал он сам бы… Нет. Постепенно он понял, что никогда не стал бы доносить ни на строгого бледного мужчину с ромбами, ни на немного усталую женщину с толстой косой.

«Какие же гады окружают товарища Сталина!», думал Валерка. Вот кто враги народа — они оклеветали невинных людей, они использовали доверие товарища Сталина чтобы убрать всех лучших людей. Они, немецкие агенты оставили армию без опытных командиров и теперь страна еле удерживает фашистскую гадину. И тогда Валерка написал письмо. Прямо из спецколонии особого типа. Он написал, что ему восемнадцать, что он готов отдать свою жизнь за Родину и за товарища Сталина, что он разбирается в механике и автомобилях и если бы ему дали шанс и, лучше всего направили в училище броневойск, он бы стал самым храбрым и отчаянным танкистом и сделал бы все для Родины и победы.

— Зря стараешься, Валерка…- сказало выплывшее из какого-то закоулка памяти лицо Сеньки Блюмкина, отец которого был ветеринаром, вредителем, портившим ноги лошадям в службе конезапаса РККА.

Еще через семь писем, в спецколонию пришли. Рыхлый, с землистого цвета крысьим лицом человек с синими петлицами, прохаживался вдоль строя тощих парней в черных робах и на его квадратном козырьке медленно таяли снежинки. Начальник колонии, приседая от желания угодить крысолицему, бегал за ним, шепча на ухо.

— Ну, шваль, Родина оказывает вам незаслуженную честь! Вам дадут в руки оружие и возможность искупить свою вину кровью!

Черный неровный строй вяло выдал нестройное «ура», повинуясь судорожно-угрожающему взмаху руки начальника колонии. И сразу же — конфуз. То ли от торжественности момента, то ли попросту с голодухи, потеряв сознание, ткнулся в плац своей кудлатой рыжей головой Сенька Блюмкин. Сеньку срочно утащили…

— Штрафники-и-и, стой! — колонна встала.
— На оправку по двое, марш!

Штрафники как было велено по двое, под присмотром конвойного, по очереди спускались с дороги в кювет. Оттуда скоро повалил пар. И так, по двое, прошли все. К вечеру их пригнали к линии фронта. Там их уже дожидались еще человек двести штрафников. Дали поесть жидкой перловой каши и дали каждому по маленькой засоленной рыбешке. Изредка ухало, горизонт озарялся на несколько секунд желто-розовым светом и потом снова ночь превращалась в густо-синюю. Штрафники расползлись по большим землянкам и там вповалку легли спать…

…Тут были все. Наспех подлеченные самострелы, два хохла — анекдотчики, несколько заросших свинцовой щетиной здоровенных мужиков — Валерка по тюремно-пересыльному опыту знал, какие они, уголовные: дашь спуску — сгноят, в бараний рог загнут; фронтовики, попавшиеся на том, что оставили позиции без приказа командира, мародеры, дезертиры, с десяток таких как он — политических и остальные, согнанные сюда за вины большие и малые, мнимые и истинные. За те три дня, пока они ожидали приказа, уголовные попытались было навести свои порядки, но хохлы-анекдотчики, к которым присоединились несколько политических, в том числе Валерка и желтоглазый круглоголовый татарин Равиль, тихонько поквасили уголовные морды, пресекли, так сказать, попытку путча.

На четвертый день уханье и отсветы усилились. Штрафников выгнали из их временных убежищ. Рядком стояли полуторки и на них раздавали оружие. Трехлинейка, одна обойма в магазине три — в руки, две гранаты. Касок не дали. Толпу штрафников, как еж тычущую в осеннее небо дулами винтовок, сформировали в неровный квадрат. На полуторку взобрался краснопетличный тип со звездой на рукаве, бойцы с автоматами наставили дула на вооруженных штрафников.

— Граждане изменники Родины! — заорал он, надуваясь свекольным румянцем — вам дается возможность искупить свои преступления перед Советской Родиной кровью. Те, кто докажет свою преданность и стойкость, будут очищены от обвинений и смогут без вины смотреть в глаза честным советским людям…

По толпе прошел нехороший, ворчливо-иронический рокот… Краснопетличный набрал воздуха и снова заорал.

— Грудью защитим город Ленина! Не пустим гитлеровских захватчиков на порог Ленинграда!!! Бегство с поля боя приравнивается к повторной измене! Каждый повернувший назад будет расстрелян на месте!!!…

Валерка осторожно поглядел вперед. Виден краешек немецкого бруствера, ладные серые каски немцев. Они о чем-то болтали. Он начал думать. Винтовка Равиля лежала в метре позади него от него и соблазнительно поблескивала полузакрытым затвором. Но до винтовки еще надо тот самый метр пробраться. Равиль лежал уперевшись небритой щекой в валеркин грязный сапог и в его желтые глаза спокойно моросил мелкий дождь. Кровь двумя странными красными усами застыла над распахнутым ртом. Валерка снова услышал разговор немцев. Это был для него наполовину родной язык… Осторожно, он сдвинул голову и повнимательнее осмотрел свой возможный путь назад, целых сто пятьдесят метров…

— Звать меня капитан Быков! За неповиновение и трусость буду расстреливать на месте! Сам пойду позади вас, чтобы трусов отстреливать, лично! — Капитан орал, кривя большой рот, дергая целой щекой. Другую щеку пропахал извилистый шрам, придававший его лицу еще более свирепое выражение. Черные глаза из-под кустистых бровей глядели зло и устало.
— Значит сейчас бегом на передовую и там, пока немцы не очухались, ударим по ним с ходу. Запомните у меня, шантрапа — «За Родину за Сталина!» не кричать, не марать светлого своими хайлами уголовными! Дело ясно? Ясно. Для придания храбрости у вас за спиной будет пулемет и ту сволочь, которая запаникует, побежит и начнет пораженчество сеять, мои бойцы вмиг пришибут. Все, бегом!

Штрафники побежали, оскользаясь в грязи и разматывая в воздухе отяжелевшие от глины полы шинелей. К осеннему холоду прибавился запах гари, на изрытом поле стали попадаться обрывки колючей проволоки и неразорвавшиеся снаряды.

— Слышь, молодой… А молодой…

Это говорил плотный низенький штрафник, хватавший воздух жарким ртом, бежавший слева. От него невыносимо разило луком и немытым телом.

— Чего тебе, старый? — недружелюбно проворчал Валерка, придерживая болтающуюся винтовку.
— Ты, чай, перворазник? Воевал?
— Нет
— Видно. Я тебе скажу так — я ишо в германску войну… Германец он на пулеметы думает. Ты беги вперед шибко. Думаешь, что шибко, а ты беги еще шибчей, чтоб только пятки мелькали. Если успеешь пробежать до ихнего бруствера на бросок гранаты — считай жив ты и окопу ихнюю взяли…

Неизвестный советчик немного поглотал воздуху, восстановил дыхание, сбитое долгой речью и продолжил

— В общем беги шибчей. Кинул обе гранаты, чтоб в окопу попали, беги к окопе, как рванут — прыгай в окопу, фрицев руби всем чем могешь, спину не подставляй. Винтовку не бросай, а найдешь фрицевский пистоль — хватай эту музыку…

Возможно лекция была бы чуть длиннее, но они прибежали к неровной, размочаленной и изрытой воронками линии окопов. В окопе лежали вповалку раненые, некоторые бойцы собравшись в группки курили, кто-то ходил вдоль, насвистывая, шла, словом, обычная окопная жизнь.

— А, штрафники…- вполоборота бросил один в форме НКВД. И значительно клацнул затвором заправленного новой лентой «максима», — Ну, добро пожаловать, у нас и музыка готова…
При этих словах весь окоп невесело и неровно загоготал.

— Пять минут на отдых и в атаку! — заорал Быков.

Валеркино сердце ухнуло вниз, а живот наоборот подобрался и тугим комком толкнул вверх. В этот самый момент он вдруг почувствовал что отчаянно, до боли, до одури смертен.