Лейтенант. Суоми. ч.2


Суоми. Часть 2-я.

Крылатая тень с ревом прокатилась по сжавшимся в промоине людям. С обочины в угон хлестнул винтовочный залп, бисером просыпалась и запрыгала бойкая скороговорка «дегтярева».

— Чего патроны тратят… — уныло прокомментировал сосед — Его так просто не возьмешь, «Ме-110», машина железная.
— Да иди ты… — в запале бросил Валерка, не отрывая взгляда от немецких самолетов.
— Сам ты иди, салага… Я их знаю как облупленных — эта вот пара нам по два раза на день на этих самых позициях прикурить давала, всю зиму им кланялись, пока я в госпиталь не загремел. У главного еще на пузе желтая «V» нарисована, вдоль фронта уже не погуляешь — зениток понатыкали, так они по дорогам бреют.

Немцы тем временем красиво разошлись в стороны и, блеснув плоскостями на солнце, начали разворачиваться для второго захода.

— Эх, щелканут сейчас нашу полуторку…- тоскливо отметил второй Валеркин сосед.

Валерка покосился. Надо же — «Антирес». Он сидел на корточках, комкая в руке пилотку и крутил головой как большая нескладная птица, то на глаз прикидывая расстояние до немецких самолетов, то бросая напряженный взгляд на почти незамаскированную машину, — пехом придется топать до расположения.

— Что тебе полуторка, пень ты мой березовый, — притворно плача голосом — ты и без полуторки пехом дотопаешь. А вот сыпанут они сюды свинцового гороха и пойдешь ты пехом до райских врат! — ответил фронтовик.

Немцы медленно и важно, наклонив одно крыло к земле, показав худые спины и широкие как дверь в серых пятнах крылья, развернулись и словно по ледяной горке, с ревом набирая скорость, заскользили вниз. Пехота, пока немцы разворачивались, не тратила времени зря. Из кювета торчало несколько тонких головастых дул противотанковых ружей и поводили раструбами, стараясь зацепиться за немецкие силуэты, «Дегтяревы». «Поближе подпускают, чтоб наверняка бить».

— Слышь, женатик, а ты откуда? — неожиданно спросил «антирес».
— «Антирес» разбирает? — ехидно спросил Валерка.
— Ага, — угловатое мальчишеское лицо с веснушками, носом-картошкой и славянскими, блекло-серыми глазами расплылось в улыбке — Страх как разбирает. Ты не думай, я не того… О чем-нибудь другом подумать хочется тут-то…
— Московский я
— И я московский! Из Хамовников!
— А я из Спасо-Наливковского!
— Ну здорово, земляк!
— Здорово! — Валерка протянул руку и крепко пожал протянутую ему костлявую ладонь.
— Тебя как звать?
— Валеркой
— А я Петька. Стриж.
— Что — «стриж»?
— Ну звать меня — Петька-стриж. Прозвище такое… — «Антирес» улыбнулся, показав одинокую дырку на месте сломанного зуба.

В этот момент над ними снова с курлыкающим грохотом прошли две крылатые тени. Очереди резанули поперек дороги и по полю, где распласталась пехота. Звонко ударили противотанковые ружья, коротко грохотнули пулеметы.
— Ай, шайтан! Вот живучий, скотина! — выругался, вскочив, один из пулеметчиков, в бешенстве хватив пилоткой о землю.
— Галиуллин на землю! — откуда-то прилетел высокий крик.

Несколько рук ухватили его за бушлат, потянули вниз, назад. Он мотнул, как отряхивающаяся собака, плечами, сбрасывая их, сгорбился, прыгнул к другому краю кювета, прилип щекой к прикладу и, задрав ствол, выпустил несколько коротких очередей по уходящим самолетам. Головастые спицы противотанковых ружей как оживший частокол взлетели и перекинулись на другую сторону, несколько раз, вздрогнув, плюнули вслед немцам смертью. Немцы так же безнаказанно удалялись, рев их моторов постепенно заплывал тишиной.

— Мы им вроде без интереса… У них на поле, на правой стороне, добычи хватает.
— Что ж они бомбов-то не кидают? —  пробормотал Стриж.
— Мало тебе? — Стриж не ответил.

Все трое молча наблюдали, как самолеты вновь развернулись и пошли, немного занося хвост влево, на третий заход. Пулеметы, противотанковые ружья и винтовки отчаянно заколотили воздух, встречая немцев в лоб.

— А вот теперь, ребята, тикаем! Они, кажется, в эту сторону идут! Врассыпную, мигом!
Валерка, прижимая ладонью к насквозь пропитавшей потом сжеванную пилотку голове холодный купол каски, рванул вниз по промоине, вминаясь и распахивая каблуками сапог в желтый суглинок. Упал, кувырнулся через голову, снова на ноги и забился в какую-то выемку сбоку.

Строчка вспучившейся бурыми пузырями земли проскочила через кювет — один солдат подскочил и как-то ломано, винтом, боком упал на землю — и осела, дойдя до середины промоины.
Не прекращая огня, пулеметчики перенесли свое оружие и дали еще несколько очередей вдогонку немцам. Все это начинало напоминать какую-то дурную игру: раз туда, раз обратно. Немцы безнаказанно расстреливали с воздуха советских солдат, а пехота могла лишь бесполезно стрелять в воздух. Валерка отряхнул рукав бушлата, засыпанный песком и осторожно высунулся из своей ниши. «Мессершмитты» удалялись, потеряв всякий интерес к разогнанной и перепуганной пехоте, превращаясь из долготелых крестиков в сероватые черточки, взблескивающие на солнце винтами.

— Ну все, концерт окончен. Полетели заправляться — с земли поднялся, отряхиваясь, третий. Валерка наконец-то смог его хорошенько разглядеть — лет под сорок, лошадиное лицо с большими мягкими губами, мосластый, ростом с коломенскую версту рядовой в аккуратно заштопанной шинели.

Стрижа нигде не было видно.

— Петька… Петька! Стриж! — крикнул Валерка — ты живой?
— Живой… Кажись… — Валеркин земляк на четвереньках выполз из кустов.

На поле уже ходили по двое солдаты, собирая убитых и снося их в длинный ряд, на глаз там уже лежало пятнадцать-двадцать тел. Тут и там мелькали белые пятнышки индпакетов, перевязывали раненых. Водитель, весь в золотистых, иглистых как ордена, репьях, осторожно вылез из сухого бурьяна и оглядывал машину.

Валерка и Стриж пошли к машине. Вместе с ними подошли остальные солдаты, кто в песке, отряхивая его приставшую желтизну ударами ладоней, кто просто в грязи, на некоторых висела серыми нитками высохшая прошлогодняя трава. На глаз потерь не было — все те же 12 человек.

Полуторка все же пострадала. Шальная пуля, скорее всего отрикошетившая, пробила стекло и в нем теперь переливалась кривыми звездчатыми лучами продолговатая дырка. Водитель устало обматерил немцев, стекло, фанеру, скаты, зампотеха Омельченко и весь белый свет. Потом осторожно, заячьим гладким движением пошатал стекло, как шатают разгулявшийся от сильного удара зуб.

Удовлетворившись результатами осмотра, открыл дверь и забрался в кабину. Мотор чихнул, заскрежетал как ножом по жести и, наконец, с облегченным рыком выдохнул длинную, сладковатую пахнущую недогоревшим бензином, струю дыма. Машина не сразу «поймала» заднюю передачу и поэтому несколько секунд истошно хрустела и трещала шестернями.

— Эй, братцы, толкните! — водитель высунулся в дверь.

Бойцы собрались возле капота и упершись руками в него, в обшарпанный и гнутый бампер, размазав ладонями потеки грязи и пыль, налегли, выталкивая хрипящую и стреляющую выхлопами полуторку обратно на дорогу. Задние колеса пробуксовывали, выплескивая траву и песок, двигатель истошно выл, но в конце концов, совместными людскими и лошадиными силами полуторка, возмущенно дрожа и трясясь, выбралась на дорогу. Сильно припадая на одну ногу прибежал, прижимая к бедру порыжелую, из высохшей глины растрескавшейся кожи, планшетку, лейтенант.

— Кто тут старший? Чьи солдаты?
— Я старшой — недружелюбно отозвался сержант с пшеничными усами подковкой, — старшой сержант Деркач, тильки я ими нэ командоваю — он говорил на жуткой смеси и не русских и не украинских слов, вместе сварившихся в один наваристый борщ в котле, располагавшемся где-то между Белгородом и Киевом.
— Куда едете, по какой надобности?
— Пополнение, з госпиталей до расположення сто девятой стрелковой дивизии вертаемся, хто выздоровел.
— Понятно. Я старший лейтенант Максимов, командир шестого стрелкового батальона вашей дивизии. Кому обязаны доложиться? Неклюдову? Вот расписка ему… Реквизирую вашу машину для перевозки раненых. Пешком дойдете, тут меньше трех километров…

Он открыл планшетку и быстро, косым петлястым почерком синего карандаша начеркал расписку. «Старшой сержант» Деркач молча принял серый лист и тоскливо поглядел на старшего лейтенанта.

— Водитель ты? Теперь со мной поедешь, — бросил старлей, забираясь в кабину.

Полуторка на прощание стрельнула сизым выхлопом, развернулась, буравя дорогу, и пошла назад, где к обочине уже подтаскивали раненых. Старлей высунулся из кабины и командовал погрузкой.

— А, шоб тоби сказыло, окаянца… Щоб тоби черти на своей поганой бумажке у пекло… — обреченно произнес Деркач и прибавил пару слов беспримесным русским матом.

Прищурившись, он безнадежно осмотрел горизонт, вздохнул, поправил на плече ремень автомата:- Пишлы, хлопчики, доки он нас евоных мертвяков зарывать не нарядил… Тута недалеко…

Двенадцать бойцов.

«Действительно, как у Блока, двенадцать, только впереди — никого» — подумалось Валерке.

Двенадцать бойцов, вытянувшись неровной кучей зашагали по обочине. Кто-то свернул козью ножку и ее курили, передавая друг другу вдвоем, а то и втроем. Стриж тихо насвистывал, словно этот внезапный налет избавил его от обычной словоохотливости. Чернявый крепыш-ленинградец (Валерка мысленно окрестил его «Жук») дребезжащим голоском затянул обычную песню окопов Ленинградского фронта:

Иду по знакомой дорожке,
Вдали голубеет крыльцо.
Я вижу в открытом окошке
Твое дорогое лицо.
Может, встретишь, улыбнешься,
Может, строго сдвинешь бровь,
Может, вспомнишь с трудом,
Может, вспыхнет огнем
Твоя нежная любовь…

Стриж несколько тактов прислушивался, потом удивительно точно начал насвистывать мотив. Валерка молча шел, наслаждаясь чуть не оборвавшейся жизнью и влажным прохладным воздухом, в котором пряно чувствовался запах мокрых сосновых иголок. Несколько бойцов, в том числе и курский парень начали тихо подпевать.

— А ты чего не подпеваешь, женатик? — спросил, догнав его мосластый.
— Да слов не знаю, — ответил Валерка, жадно рассматривая далекий лес — Хорошо тут у вас…
— Вот так номер… Да эту песню вся наша дивизия поет. Или ты не из сто девятой? Из какого батальона, какой роты? Где службу нес?
— Да не из какого. Нет больше моей роты. И батальона тоже нет — Валерка внезапно почему-то озлился, испытывая острую неприязнь к мосластому, его доброму взгляду и вытянутой кадыкастой шее.