Отец Василий — человек везучий. Куда ни пойдёт, обязательно найдёт что-нибудь интересное. Вот в прошлом году осенью шли мы на станцию, на электричку. Смотрим — недалеко от платформы под лестницей сидит бабулька. Сама маленькая такая, совсем крошечная, да ещё и горбатая. Личико острое, сухое, как коряжка, а глаза огромные, на пол-лица, и синие-синие. Я подумала сперва, что это из-за очков глаза кажутся в два раза больше. Присмотрелась, а в очках только одна оправа, стёкол нет.

Когда мы подошли ближе, то заметили, что бабулька не одна, а с маленькой кудлатой собачонкой. И у той глазища громадные, только не синие, а красные от старости, да и слезятся. Бабка её в платок закутала, прижимает к себе, как младенчика, а сама дрожит в какой-то рванине и улыбается. Не вымученной какой-нибудь, а такой хорошей, мечтательной улыбкой, как будто она не на платформе заплёванной милостыню просит, а сидит где-нибудь в ложе бенуара и слушает арию Каварадосси в исполнении Лемешева. Перед ней баночка стоит для подаяния и от руки написанная табличка: «Помогите нам дожить!»

Отец Василий подошёл, посмотрел на всё это, сунул ей в баночку сотенную бумажку и говорит так ехидно:
— И до чего же ты, милая, хочешь дожить? До Страшного суда? Или, может, до повышения пенсии?

А бабка ему:
— Как до чего? До смертного своего часа, до чего же ещё?

Отец Василий хмыкнул:
— Ну, до этого-то мы все доживём, ни один не пропустит, это ты не сомневайся.
— В том-то и дело, что не все. Господь всякому определил свой час, только не всякий до него доживает. И я боюсь, что мы с Жозефиной не доживём, это очень непросто в наше время. А так бы хотелось дожить! Потому что своей смертью умирать легко, а чужой — трудно.

Отец Василий вроде бы немножко удивился и спрашивает:
— А от чего, как ты думаешь, люди не своей смертью умирают?

Она говорит:
— Да от разных обстоятельств. От болезней, от немощей всяких, от голода, от несчастных случаев… Да мало ли от чего.

Отец Василий всё не отстаёт:
— А своей смертью, — спрашивает, — от чего умирают?
— Как от чего? От радости. Как Господь в положенный час за твоей душой придёт, тогда она обрадуется и сама к Нему навстречу вылетит, ты и не услышишь.

Отец Василий задумался, за бороду себя подёргал и говорит:
— Ты, мать, ставишь меня в безвыходное положение. У меня в церкви уже два человека торгуют свечками и третий там ну ни к чему… Ладно, пойдёшь ко мне в храм свечки продавать?

Бабка и раньше-то вся незнамо от чего светилась, как лампадка, а после этих слов глазища ещё больше распахнула. Заулыбалась, засияла так, что смотреть стало больно. Мы её прямо с платформы и забрали. Вместе с Жозефиной. Правда, с этой Жозефиной у нас потом возникла проблема, потому что Елизавета Васильевна (так звали бабушку) ни в какую не хотела с ней расставаться. А в церковь с собаками нельзя. Пришлось нам Жозефину замуж выдать. Не за Наполеона, конечно, за Пантелея местного… Он тоже старичок и, в общем, не возражал против такого расклада. И вот, пока Елизавета Васильевна в церкви, Жозефина в будке у Пантелея её дожидается. Умора! В общем, всех устроил отец Василий. И не прогадал. С бабой Лизой у нас так торговля пошла, просто песня. Все образки старые, залежавшиеся, которые никто не брал, брошюрки разные, крестики, платочки — всё расходилось на ура. Я даже объяснить не могу почему.

А этим летом выхожу я как-то из церкви, смотрю — баба Лиза сидит на скамейке. На спинку откинулась, руки на коленях сложила, глаза закрыла… И лицо такое молодое-молодое, радостное, спокойное, что у меня сердце оборвалось. Тут-то я всё и поняла. И заплакала. Подхожу к ней, трогаю за руку, а рука уже холодная… Я как зареву во весь голос! А баба Лиза открывает глаза и говорит: «Лена, что ты? Что с тобой?» А я всё реву, не могу остановиться. Потом кое-как взяла себя в руки, говорю ей, мол, так и так, у вас, баба Лиза, лицо такое радостное было, что я подумала, вы уже умерли… А она говорит: «Что ты, Леночка, Господь с тобой! Разве радость только затем нужна, чтобы от неё помирать? Она и для того, чтобы жить, тоже очень даже годится!»

Виктор Иванович ака DonVik