Объявление мне понравилось. Я позвонил. Ответил веселый женский голос.
— Какая еще добрая полячка? — подумал я, услышав родную трасянку.
— Что убирать, — спросила она, — дом, квартиру?
— Дом.
— Большой?
— Нет, не большой.
— Где вы живете?
Я назвал адрес.
— Далеко ехать, — сказала она, — добавите десятку на дорогу?
Я согласился.
Я налаживал поливалку во дворе, когда угрюмый тип на старом перекрашенном бывшем полицейском форде подвез ее к моему дому. Он опустил окно и посмотрел на меня с нескрываемой ненавистью. Дверь хлопнула. Машина по–гоночному развернулась на месте и, с проворотом, визгом и запахом резины, умчалась. Так обычно ездят на ворованных машинах черные подростки. Для нашей деревенской улицы это было целое событие. Сосед выглянул из своего двора.
— Откуда вы, добрая полячка? — спросил я, специально надавливая на твердое ‘ч’. Она улыбнулась.
— Я из Красного, под Молодечно.
— A я из Минска.
Мы познакомились. Ее звали Галя.
— Ну, — сказала Галя, — что тут убирать?
— Вот этот дом, — я сделал обобщающий жест руками.
— О, какой большой! Ты же говорил, что маленький!
Что–то в моем облике ей подсказало, что можно перейти на ты.
— Послушайте, Галя, я не буду с вами торговаться. Назовите сумму, и на этом поладим.
— Мне надо посмотреть, что убирать, — сказала она.
Я повел ее экскурсией по дому. В какой–то момент я понял, что для того, чтобы назвать правильную сумму, она не может определиться с уровнем моего дохода. В нашем странном доме, с разрисованными детской рукой стенами, дикой живописью гениальных минских художников, огромными, в полстены, вокзальными часами, художественными изделиями из ржавой колючей проволоки, предметами псевдостарины, не было привычных ее глазу критериев благосостояния.
Я решил Гале помочь: «Ста долларов хватит?»
Самое большое, на что она могла рассчитывать по внутреннему прейскуранту, — семьдесят долларов, но все–таки сказала: «Сто двадцать».
— Нет, — твердо сказал я, — сто и ни цента больше, и вы убираете подвальное помещение, туалет и ванную. Мою комнату убирать не нужно, я свою комнату убираю сам.
Она согласилась.
Уборщицей она была опытной. Сама собрала сложной конструкции пылесос, свободно ориентировалась во всем том чудовищном арсенале механизмов, приспособлений, химических составов и других средств, которые дала современная цивилизация американской домохозяйке. Когда она включила пылесос, я ушел в свою комнату к интернету. Через час она постучала в дверь моей комнаты.
— Входите.
Она переоделась для работы в короткие шорты и пляжную маечку, и я заметил, что у нее, для ее приблизительных сорока лет, отличная фигура.
— Слушай, — сказала она, — там у тебя в шкафу мой любимый коньяк «Метакса», можно я себе трошки налью?
— Наливайте, — сказал я, — a pаботе это не помешает?
— Нет, только лепшей будет. Може и ты со мной посидишь?
— Посижу. Кофе будешь?
— Давай кофе. Будем, как в Польше.
— Ну, лэхаим, — сказала она и опрокинула первую стопку метаксы.
— А почему ты добрая полячка? — поинтересовался я.
— А кто ж еще? До 39 года мы все поляки и были. Только потом, когда Советы стали переписывать, многие назвались беларусами. А которые хотели остаться поляками, те, тю–тю, в Сибирь поехали, – она показала пустой рюмкой в сторону Нью–Джерси. Я в Польше прожила четыре года, прежде чем в Америку уехать. По–польски свободно разговариваю.
— Откуда вы это знаете, про перепись, сколько вам лет? — спросил я.
— Про перепись бабка рассказывала. А сколько ты мне дашь?
Зная правило хорошего тона, что женский возраст следует всегда приуменьшать, я сказал 35.
— Твоя жена моложе? — спросила она, — Красивая у тебя ванная: эта крыша стеклянная и кабина прозрачная, зеркало на всю стену. Для жены все?
— Для жены.
— Раздельно спите.
— Она с ребенком
— А где вы встречаетесь?
Ее прямота и явный интерес к моей мужской особе мне нравились.
— В ванной комнате, – сказал я, чтобы разогреть тему.
— А где она сейчас?
— В Мексику отправил с сыном, позагoрать.
— Видно, грошей у тебя полная кишеня.
— Трохи есть, — в тон ей ответил я.
— Давно ты здесь?
— Двадцать лет.
— Чем занимаешься?
— Магазин на Брайтоне. А вы?
— Что ты выкаешь? Давай на ты, — она налила себе уже третью рюмку, — убираю, ну, и еще всяким, чем баба может заработать.
— Семья есть?
— Там осталась дочка, взрослая, в Минске живет. А здесь — сын. Я замужем.
— Кто муж?
— А ты мужика видел, который меня привез? Это мой муж.
— Странный немного.
— Мало сказать, что странный, на всю голову ебнутый! И еще инвалид, с детства. Своими ногами не ходит, но все остальное у него работает как надо. Единственный сын у родителей. Они — бухарские.
Я у них хоматендой была. Типа, домработница. Однажды у него в комнате убирала. Жарко. Я кофточку сняла, а он со своей коляски смотрит и говорит, найди мне бабу, я тебе заплачу. А я говорю, зачем кого искать, что тебе нужно? А он говорит, все что остальным нужно, то и мне. Так и договорились: за уборку мне его родители отдельно платили, а за дополнительные услуги — он сам. У него деньги есть. Он работает, что–то делает там на компьютере, и еще государство пособие дает. Я к ним так год почти ходила и не береглась, не думала, что могу от него забеременеть. A тут раз — и пожалуйста. Я его родителям говорю: «Оплатите аборт и все остальное. Я здесь нелегально, у меня медицинской страховки нет и лишних денег нет, мне никто ничего бесплатно не дает, я вынуждена все сама зарабатывать». А они говорят: «Не надо аборта. Он у нас единственный сын. После него вся фамилия оборвется. Роди нам ребенка, мы тебе денег дадим». Это значит, чтобы я была как суррогатная мать. А я им говорю, что мне ваши деньги, у меня у самой денег курицы не клюют, пусть ваш сын на мне женится. Мне статус нужен и ребенку, когда родится нужно, чтобы мать у него была легальная. Они сразу же согласились, так ребенка хотели. Тогда я им говорю, что мне еще нужно, чтобы мне полная свобода жизни была, потому что сами понимаете, какие у меня отношения могут быть с вашим сыном–инвалидом. Они и на это согласие дали. Ну, мы и поженились, без свадьбы и без колец. Я к ним переехала жить в отдельную комнату, чтобы мне покой был и хорошее питание. Уже он на меня не лез, и я, чтобы свои деньги не терять, ему все руками делала. А когда врачи сказали, что будет мальчик, они начали меня просить чтобы по–ихнему назвать в честь деда. У бухарских, в этом смысле, очень сильная традиция. Мне ихние имена не нравятся: Абрам там или Исаак, но я согласилась за десять тысяч, чтобы они Давидом назвали. Вначале не очень было, а сейчас даже самой нравится – Давид.
Когда они обрезание хотели делать, я сначала против была. Как это, такому маленькому резать? Но тут они твердо сказали, и я не стала с ними ругаться, подумала, что я с вас за это в чем–нибудь другом возьму.
Я ребенка два года грудью кормила, не спешила отнимать. Все время у них жила. Я к ним привыкла, и они ко мне тоже, ну, и осталась, как член семьи. Я в этом году на гражданство сдала. Дочке квартиру в Минске купила, посылки шлю. Я хотела на курсы водителей школьных автобусов пойти, но с английским языком у меня плохо. Все время только с русскими общаюсь. Сейчас Давиду уже шесть лет. Умненький, как все евреи, а внешностью беленький, на моего отца похож. Так и живем…
— А ты давно без жены? – поинтересовалась она.
— Уже две недели.
— Может какая помощь от меня нужна?
Увлеченный драматизмом и комичностью ситуации я спросил: «Сколько?»
— Сто двадцать.
— Сто, и ни цента больше…. и чтобы по полной программе.
— Согласна, – сказала Галя из–под Молодечно.
С улицы раздался автомобильный сигнал.
О, — сказала Галя, — это он, забирать меня приехал. Ревнует.