Таксист должен иметь способность видеть, как акула – на триста шестьдесят градусов вокруг себя. Если за пару месяцев работы у тебя этого навыка не выработалось, в Манхеттен лучше не соваться.
Боковым зрением я заметил, когда он побежал ко мне через Мэдисон авеню, через восемь линий, стоявшего на красный плотного траффика. Сразу поднял боковое стекло и проверил — на месте ли разводной ключ. Он вел себя не агрессивно — подбежал, прижался, как делают дети, лицом к лобовому стеклу, и закричал:
— Волоха, Фельдмаршал!
Фельдмаршал — это кличка, которой любовно называла меня вся девяностая камера в тюрьме на Володарского тридцать лет тому назад.
Я вглядывался в закоревшее от уличной жизни лицо нью–йоркского бомжа и не узнавал. Он догадался и сказал:
— Это я, Лапа, ты меня от припадка спас.
— Я поверил в бога, — объявил однажды утром всей камере Лапа.
— В какого? – спросил Кнырь.
— А какие есть?
— Фельдмаршал, — спросил у меня Кнырь, — какие есть боги?
— Бог един, —ответил я, чтобы отвязаться от дураков.
— Да, в единого и всемогущего, — сказал Лапа.
— Что значит – всемогущего? — спросил Кнырь.
— Который все может.
— Отмазать тебя может?
— Да, — сказал Лапа воодушевленно, — Бог меня любит, он меня отмажет!
— У тебя две статьи расстрельные, — сказал Кнырь.
— А он захочет и сделает так, что меня не расстреляют. Скажу на суде, что я больной – у меня эпилепсия. Больных расстреливать нельзя.
— Фельдмаршал, как его проверить на дурку? – спросил Кнырь.
— Нужно задать проверочный вопрос.
— Какой?
— Если бог всемогущ, может ли он создать камень, который не сможет поднять?
— Сейчас я у него, бл**ь, спрошу! — воскликнул радостно Кнырь.
Когда у Лапы начался приступ, он, как будто увидев перед собой что–то ужасное, отшатнулся, закричал, упал на пол и стал биться в судорогах, обмочился, на губах появилась пенка. Вся камера в паническом страхе полезла на верхние шконки. Я подложил подушку и повернул его голову набок так, чтобы не подавился языком; посидел рядом, оберегая, минут десять, пока он не стал приходить в себя.
Кто–то с верхней шконки сказал:
— Ну ты смелый, Фельдмаршал. Как не боишься, он же мог тебя укусить…
Я опустил боковое стекло и Лапа, автоматическим жестом уличного попрошайки, подставил грязную ладонь. Я набрал жменю квотеров из бардачка и отсыпал ему, как деревенские отсыпают семок на танцплощадке.
Он убил сапожной лапой и ограбил военного моряка, боялся, что его приговорят к расстрелу, и после суда, уже в осужденке, на радостях исписал все прогулочные дворики в тюрьме: “Лапа – 14 ус”.
“14 ус” означали четырнадцать лет зоны усиленного режима. Срок он свой не пережил, умер в зоне на Опанского от туберкулеза легких.
— Лапа, бл**ь. Как ты сюда попал? — спросил я.
Он пожал плечами и сказал:
— A x..й его знает.
Загорелся зеленый свет, сзади стали сигналить.
— Ладно, — махнул он рукой, — езжай. Я знаю как тебя найти.