Лейтенант. Финские гвозди. ч.5 2


Финские гвозди. Часть 5-я.

Март 1944 г.

Но зверь не ушел. Он затаился и стал хитрее. Он больше не лез на рожон, но все равно, то тут то там по лесу прокатывалось одинокое, затухающее «Пух…». И где-то, пехотный Ваня, сползал на дно окопчика, удивленно рассматривая остановившимися глазами зимнее балтийское небо.

Зверь стал очень осторожен, не гнался за количеством, никогда не работал дважды с одного места, всегда аккуратно заметал свои лежки и следы. Готовился тщательно и педантично. Он знал, что на него объявлена охота, и от того каждая его «засечка» становилась более ценной и значимой.

Зима тащилась к концу. Ночи, занимавшие больше трех четвертей суток, укорачивались, солнце начало скупо лить тепло. Но по ночам зима отыгрывалась и снова ковала все ледяными мостами. Снег, пригретый сверху, ночью каменел толстым настом, нестерпимо сиял округлившимися ледяными зернами.

В один из таких сияющих дней не вернулся «с той стороны» капитан Шкурко. Как выяснилось потом, по путаным следам, две разведгруппы — советская и финская — обходя кругом одно из многочисленных озер, столкнулись ночью лоб в лоб. В ход пошли лопатки, ножи и пистолеты, у кого-то в руках взорвалась граната. Последний, кто остался жив в этой скоротечной схватке, в лесу прополз шагов сто-сто пятьдесят и истек кровью. Шкурко нашли между разбросанных тел на истоптанном снегу, где торчащие сквозь нитяные веточки клюквы были смешаны с клюквенно-красным замерзшим крошевом. Капитан сжимал окостеневшими руками горло мертвого финна, разрядившего ему в живот обойму пистолета.

Долго долбили смерзшуюся землю лопатами и ломами, потом решили наковырять из неразорвавшейся бомбы тротила. Рвануло, воронку подровняли и опустили в братскую могилу четыре брезентовых свертка. Потом навалили кучу валунов, сухо щелкнули в низкое небо пистолетные выстрелы и с земными делами капитана Шкурко, сержанта Толобасова, ефрейтора Демченко и еще одного (Валерка так и не запомнил его заковыристой фамилии) было покончено.

Рука зажила. «Как на собаке!» — хвастался Валерка. Рана, стянутая хирургическими нитками, поначалу донимала, струп стягивал кожу, не давая пошевелить пальцами и кистью. Потом ее затянуло неровной, свеже-розовой кожей. Хуже всего — к перемене погоды начинали болеть суставы и связки. Свободное время, которым он, не имея возможности выходить на задание, имел возможность распоряжаться, уходило у Валерки на то, чтобы крутить рукой и разминать непослушные, забывшие как работать пальцы. И опять повезло: если бы пуля разбила пясть, раздробила кости или разорвала сухожилия, с рукой можно было бы попрощаться. А так — побаливает, но чистить оружие, помогать по кашеварной специальности и потихоньку разрабатывать не мешает.

Разведрота получила небольшое пополнение. К ней приписали Ахметова — маленького остроскулого башкира со снайперской винтовкой, осиротевшего после того, как его крепенький напарник наступил в лесу на немецкую «лягушку» (не должна была сработать в мороз, но почему-то сработала безотказно) и двух чалдонов — Середова и Богачева. Оба были Артемы, оба из Тобольска, только один был белесый и смахивал на лошадь, а второй — с хитрым смуглым лицом, большими карими глазами — на  цыгана. Еще были латыш Пиварс, тощий как жердь архангелогородец Гусев и совсем еще мальчишка Попов.

После гибели Шкурко командиром временно, по протекции начальника армейской разведки, в середине февраля назначили старшего лейтенанта Вьюна. Слухи про него ходили в целом нехорошие. Говорили, что Вьюн болеет головой, так и не отошел от контузии и в периоды помрачения рассудка звереет и не разбирает своих и чужих, однажды стрелял в какого-то чина, за что и остался вечным старлеем.

Вьюн был коренаст, краснолиц, с преждевременными в тридцать два года морщинами на щеках и на лбу, с лихим русым чубом, с мозаикой железных зубов в верхней челюсти. Единственной и самой, пожалуй, скверной чертой характера Вьюна была его постоянная активность, помноженная на бешеное, всесокрушающее упрямство.
И, несмотря на то, что Вьюн был толковым и храбрым командиром, невзлюбили старшего лейтенанта не сговариваясь сразу и все.

«Был у нас один чертушка больноголовый, стало двое. Попомните мои слова ребята — из-за его упрямства еще не раз попадем под монастырь». Иванову и Приходько, самым старым и заслуженным бойцам разведроты, неофициальным ее «отцам-основателям» он сразу не понравился. Неприязнь, впрочем, в отношении них была взаимной.

Появившись, Вьюн развил кипучую деятельность. Разбил роту (точнее сорок человек) на три неравных «взвода». Валеркина ефрейторская лычка растолстела до размеров лычки старшего сержанта, получил под начало и своего наставника Иванова, и закадычного друга Ваську Неделина, и «разбирайтесь с полоумным!» Шульмана, Ахметова и обоих чалдонов.

Так Валерка, первый из бесчисленных раз в жизни, принял на себя ответственность за жизни других людей и теперь тринадцать человек вместе с ним именовались громким именем «взвод Мрачковского». «Отделение Мрачковского» звучало гораздо неубедительней и как-то мрачновато. «Взвод Березняка» был на три человека «полнокровнее» и «отделение Вьюна» было группой усиления…

…Сидели, чистили оружие под аккомпанемент храпа вернувшихся с задания товарищей.

— Во, Валерка, говорил же я — покомандуешь ты мной! — Иванов посмотрел на свет лампы пружину и вынул из разобранного автомата затвор.
— Да ладно тебе, Степан Трифонович! Все под богом ходим. А потом — куда я без тебя? Кто меня всему научил?, — налег на ручку, щелкнул.
— Быть тебе генералом, Валерка. Везучий ты.
— Не, Степан Трифонович, генералом быть мне, — ввернул со смешком Неделин, — не все же в ефрейторах париться…
— Да ты вечный ефрейтор, Васька! Сиди вот перетирай железо. А Валерка — генерал, вот помяни мои слова.
— Тогда его — генерал-полковником, а меня, пожалуйста, генералом.

Посмеялись тихонько…

…Валерка молча вертел в руке обойму трофейных финских патронов. Ее нашли на одной из оборудованных в лесу засидок. Буняк и Приходько оказались во взводе синеглазого, похожего на Леля, Степки Березняка, возросшего из старших сержантов в младшие лейтенанты. Они и принесли брошенную обойму и добротную, набитую соломой подстилку: спугнутый снайпер ушел, побросав все свое имущество.

«Вот они финские «гвозди». Ими нашему брату гроб сколачивают…»

В постоянных вылазках и стычках прошел февраль. Увязая по грудь в снегу советские, немецкие и финские солдаты топтались вдоль обжитой трехкилометровой полоски, изредка нанося уколы дальними рейдами разведгрупп и ураганными артналетами. За линией «109-й неукомплектованной» скапливалась огромная и грозная сила, готовясь к рывку, призванному одним ударом пронзить маленький кружок на карте, который по одну сторону фронта назывался Виипури, а по другую — Выборг.

Валеркину грудь украсила рядом с «Боевыми заслугами», «Отвага», полученная за схваченного и отбитого у погони немецкого оберлейтенанта — его первое после выздоровления задание.

Наконец, было еще одно радостное событие. К марту дошло от Раи из Новосибирска письмо — не треугольничек, конверт из грязно-серой оберточной бумаги, испятнанный многочисленными штемпелями пасовавших его друг другу почтовых отделений и полевых почт.

Он еще раз вгляделся в фотографию, повернув ее так, чтобы было лучше видно в желтом свете «семилинейки» — Рая в кофточке горошком сидела, прижимая к себе щекастого смеющегося младенца.

«Воленька, милый, здравствуй! Я тебе сына родила! (жирно выделено химическим карандашом). Назвали мы его, как ты и просил, Алешенькой. Родила хорошо, ни капельки не боялась, даром только девки наши дурные пугались.
Алешенька богатырь получился, почти четыре кило веса. Несли из роддома, положили меж двух подушек, я свое пальто еще сверху навертела, а сама в одеяло закуталась. Мороз был за сорок. Но не холодно было, все думала, как ты обрадуешься. Вот мы с ним сфотографировались и карточку я тебе шлю прямо в письме.
Письмо твое получили сразу после старого Нового Года. Как ты там? Не прислать ли чего — я вот носки теплые почти довязала, из кофточки старой. Вернулся в КБ наш токарь Остранец, контузило его, списали. Говорит, что теперь фашистов погонят до самого моря, «лопнула у них становая жила».
Живем теперь на новом месте, выделили нашей конторе общежитие. Нам всего хватает, чего не хватает — Вера и Настя помогают, живем втроем. Я работаю дома, притащили доску, так что черчу прямо на столе (ты помнишь, мы за ним свадьбу играли).
Прибавили паек нам, очень кстати, так что питаемся теперь хорошо, у меня молока хватает. Дров много выдают, жиров и сахара получаем теперь двойную прежнюю норму. Мы по тебе скучаем, а ты по нам не скучай. Бей немцев насмерть! Жду тебя и Алешенька ждет тебя с победой!».

«Как они там? Но ведь сын! У меня есть сын! Только бы хватило еды и не мерзли, там зимы пострашней будут… А потом отгоним немца, они в Москву вернутся. А уж в Москве прожить можно…»

Еще раз глянув на фотографию Валерка вздохнул, аккуратно положил ее в конверт из газеты и убрал в свой бумажник (трофейный, с большими тиснеными буквами Grubbe). Сунув бумажник за пазуху, повернулся на бок и заснул как убитый.

В предутренний час его разбудил Иванов, который с двумя другими разведчиками из «взвода Мрачковского» был в охранении.

— Валерка, подъем! Засекли!
— Кого?, — не соображая, он рывком сел на нарах, с усилием потер лицо, разгоняя сон из тяжелой горячей со сна головы.
— Снайпера засек Ахметов.
— Взвод, подъем! Шульман где?
— А черт его не знает. Гуляет, небось, по немцам, глотки режет…

Одеваясь, он узнавал подробности. Кряхтя и чертыхаясь бойцы быстро натягивали одежду, заматывали шеи тряпками, поглубже нахлобучивали ушанки, застегивали ремешки касок.

— Ночью, вишь, снег был. Снег-то его и выдал. У него укрытие — пень, он его с собой носит. Вчера не было, а тут выскочил. Снегом насыпал на верхушку, а «шапки» не вышло, Ахметов и приметил — все засыпало, а пень стоит как голый. Ну, он за мной, я сюда. Ты стрелять-то нынче сможешь?
— Всегда мог и сейчас смогу. Где только хорошую винтовку взять?
— Насчет винтовки есть другое мнение. Негоже нам подставляться ему под выстрел. Навидался таких пней на финской, он, небось, еще и снега там наморозил за ночь. Мы его из «пэтээра» возьмем, чтоб сквозь пень пробило. Одолжили из противотанкового взвода.
— Я не умею стрелять из ПТР.
— Приклад есть? Мушка есть — разберешься, не боись. А стрелков лучше Ахметова и тебя у нас нет. Ты уж постарайся.

Взял автомат, проверил диск — полон — и Валерка пошел за широкой, чуть сутулой спиной Иванова к выходу.

— А если там второй?
— Попытка не пытка
— Нет. Так рисковать нельзя. Надо что-нибудь придумать.
— Поздно думать. Пока думать будем — рассветет.
— Все равно нельзя. Надо брать его по-другому. А как — сейчас сообразим.

Они вышли из землянки в серый кисель предутренних зимних сумерек. Нос обожгло морозом. Где-то далеко за лесом на востоке унылым бежевым светом начинала разгораться низкая зимняя заря. Пригибаясь, растянувшись длинной вереницей, прошли по неглубоким окопам и, наконец, вышли к переднему краю старых окопов, неправильной зубчатой линией вгрызшемуся в лес меж стволов.

— Здесь. Держи бинокль, только из траншеи на самый чуть вылезай.
— Где?

В окулярах картинка была черно-белая. Черные столбы стволов, черные вывороченные валуны, черные кусты. И фоном — белый снег.

— Правее, Валер… Видишь кривое дерево? Вправо от него на полпальца.

Действительно, рядом с кривым, как больной радикулитом старик, опирающимся на клюку-сук, деревом на пологом лесистом склоне, метрах в двухстах от них торчал пень.

— Он нас видит?
— А черт его знает. Не стреляет — значит не видит
— А Ахметов где?
— Туда дальше по траншее, метров двадцать пять будет.

Валерка опустил бинокль, повернулся к сгрудившимся в окопе товарищам. Немного подумал, прикинул расстояния и направления.

— Я так разумею — надо его обойти. Длинного крюка дать и брать в клещи. Пока мы его видим — он наш.
— А если он нас? — шмыгнув спросил кто-то.
— Нет. У него другая цель. Он занят другим. Он по лощинке смотрит. Куда эта лощинка открывается?
— Думаешь, он вдоль нее бить будет? — спросил Иванов.
— Уверен, Степан Трифонович. В ту сторону дорога наша идет, в прогале как на ладони. И трехсот метров не будет. Лес-то этот на сопке клином растет, в нашу сторону. Вот он и залег, чтобы охотиться, потому что по дороге точно кто-то пойдет. И смотрит он вбок от нас, на дорогу — туда как раз открыто, деревья не мешают.
— Ладно соображаешь, товарищ старший сержант. А если там второй? Они всегда в паре работают. Я бы во-он там залег, чтобы прикрывать
— Точно. Второму на сопке сверху приткнуться негде. Он где-то сбоку… Попов, ты молодой, тощий, сползай к Ахметову, скажи, чтоб искал второго.

Валерка еще раз немного высунулся над краем, провел биноклем вправо, влево, перебирая глазами все самые малые подробности. Подозрительных мест было два — рытвина и вывороченное с корнями дерево. Восток уже был весь залит ровным желтоватым светом, предвещая скорый восход солнца. Мрачковский шарил биноклем, пытаясь вычислить точное место. Время стремительными песчинками уходило сквозь пальцы.

Подполз Ахметов.

— Второй нашел, таварщ старый сержант. Тольк что нашел! Сидит ниж, где дерево упал. У него снег водой намочен. На дорогу смотрит. Термос открыл, пар пошел. Бальш ошибку сделал, — Ахметов расплылся в улыбке.
— Молодец, Тахир. Давай на место и держи нижнего на мушке. Ну что, товарищи разведчики, пощупаем гадов? Как думаешь, Степан Трифонович?

Иванов взъерошил усы пальцем.

— Я так разумею — верхнего в расход, и тут же брать нижнего. Пока верхний живой — мы не подойдем. Так что пять душ со мной, нижнего кончать, пять с Неделиным пойдут, страховать нас сверху. Двое взводного прикрывают. Слышьте, сибиряки: по снегу тихо ходить можете? — Артемы переглянулись и пожали плечами.
— Да мы привычные…

Иванов усмехнулся.

— Где «пэтээр»-то?
— Обещали принесть…

Прождали минут двадцать. С сосен с шорохом сыпались мелкие острые звездочки снежинок. От сидения в окопе все продрогли и вполголоса ругали бронебойщиков.

— Эх, мать ты моя, время-то уходит! Светает вон, — Иванов ударил кулаком по стенке окопа, — упустим мы их.

Наконец, притащили длинную черную стальную жердь — противотанковое ружье. Один из бронебойщиков достал укутанные в тряпку патроны.

«Это ж как из него стрелять?» — Мрачковский критически осмотрел здоровенную мушку и такой же, как топором сработанный, целик. «Только по танку, да и то, приноровясь…».

Ствол, хищно раздувший широкие ноздри компенсатора, высунули, чуть пошатав, утвердили раскоряченными сошками на краю окопа. Валерка попробовал пристроиться к ружью. Тяжелый приклад оказался довольно удобным, под щеку он подложил рукавицу. Покусал губу, подумал немного.

«Ничего. Ничего. Закачу ему прямо в лоб. Смог я того — смогу и этого. Ни рожна не видно. Темень. Самое главное — не психовать».

— Башку подвинь… — ворчливо прошипел кто-то в ухо.

Тихо лязгнув, ПТР приняла в себя длинный увесистый патрон.

— С богом, хлопцы! — Иванов хлопнул себя по колену.

Разведчики разделились и две небольших группы оттянулись назад и вбок, чтобы подобраться к снайперам, сделав большой крюк.
Улиткой проползли десять, потом еще раз десять минут. Валерка попробовал прицелиться по «пню». В дрожащем предутреннем свете цель была еле видна, а совместить тяжелый ствол, грубый прицел и кажущийся не более булавочной головки пень, было задачей не из легких.

«Что же Иванов медлит?»

Валерке казалось, что он видит в бинокль плечо или ногу нижнего снайпера. Но это был самообман. Он хотел это видеть и глаза сами дорисовывали желаемое. Он отдал бинокль Попову.

«Что ж тянут-то, черти полосатые?! Солнце вот-вот, уж день почти». Снег стал нежно-голубым, пустил первые искры солнечного света. Небо на востоке пронзили первые, розоватые, как хорошее сало с прослойкой, лучи.

— Товарищ старший сержант! Машет! — послышался напряженный шепот.

«С каких это пор меня Васька Неделин по званию кличет? Нет. Это не Васька, это Попов…»

— Кто машет?
— Сверху машет.

Валерка выдохнул. Бронебойщик рядом сопел, нервно тиская рукавицами патрон. На секунду прикрыл глаза, выдохнул, плотно охватил рукоятку, на мгновение завис в невесомости ожидания, делая последние самые точные и незаметные движения мушкой, и, мягко, как будто не из противотанкового ружья стреляя, вдавил спуск.

«Бу-У!» — выстрел ударил глухо и жестко. Он больше чувствовался зубами и животом, чем ушами. Поднятый выстрелом снег рванулся вперед маленьким бураном, в плечо ударило так, как будто лягнула лошадь. Затвор, брякнув, отскочил назад. Засипела, плавя снег, раскаленная гильза.

Пень встал на дыбы, сверху отлетел изрядный кусок.

— Патрон! — сипло прошептал Валерка.

Издалека послышался рев и беспорядочная пальба — Иванов шел брать нижнего снайпера.

— Патрон!!!
— Есть патрон! — бронебойщик втолкнул его латунное тело в губы затвора.

«Бу-У!». На этот раз он прицелился чуть ниже. Пень полетел вверх тормашками, в небо взлетел фонтан песка и снега. И тут же звонким, шипящим хлопком сверху поставила точку во всей истории винтовка Ахметова.

Вернулись Иванов и Неделин.

Оба несли в руках по финской винтовке. Это были похожие на советские «мосинки» М39, с непривычной выгнутой пистолетом шейкой приклада и с отогнутыми книзу рукоятками затвора, с толстыми черными трубками прицелов над магазином. На прикладе одной из них были вырезаны несколько десятков черточек.

Неделин провел по ним рукой и сплюнул: — Довоевался, гад…

Тащили и фальшивый пень. Точнее что-то вроде половины низкой бочки, обшитой снаружи корой. С той стороны, в которой была проделана амбразура, к набору из тонких планок была прикручена болтами толстая стальная пластина. Она не спасла своего хозяина.

Как оказалась, первая пуля отбила кусок верха и оглушила снайпера. Вторая проделала дыру в пластине — и убила его. Его напарник хотел бежать, но паника превратила его из охотника в жертву: хладнокровный башкир попал ему точно в затылок.