Гроссбауэр. Часть 1-я.

Сентябрь 1944 г.

Они подошли внезапно. Выскочили из анемичной утренней хмари несколько узких как штык приземистых силуэтов, утюгами скользнули по вялой, как «волна» на стекле, балтийской серо-зеленой отливной воде. Для острастки хлопнули несколькими выстрелами из коротких стволов курносых серых башен.

Рядовой Хаузе поперхнулся хлебом и мучительно закашлялся, уронив на землю широко плеснувшую парным веером кофе жестяную кружку. Витц карабкался по склону каменной горки к пулемету, забыв о тряпочке с аккуратно разложенным завтраком, на ходу одновременно пытаясь зачем-то застегнуть тугой ворот и справиться с неподатливым затвором «маузера». Киршен наблюдал все это замерев, в одной руке держа кружку, а в другой — кусок ноздреватого хлеба, намазанного маргарином и синтетическим медом из коричневой баночки. Его карабин висел стволом вниз на плече.

Русские молча, с мокрым грохотом, поднимая фонтаны брызг, слитно прыгнули в воду и споро выбежали на пологий песчаный берег, оставляя на нем цепочки глубоких следов и полосы льющей с них воды. Сколько их? Двадцать? Тридцать? Пятьдесят?
Окутавшись облаками пряно и горело пахнущего сизого бензинового дыма, русские катера взревели до того заглушенными моторами и дали задний ход, чтобы не сесть на брюхо в отливающей воде, взбили винтами белую пену, напоследок вспоров как картонную коробку несколькими точными выстрелами крышу казармы….

Рядовые завтракали прямо на посту и утро не предвещало ничего, совсем ничего плохого. Начинался отлив и клочок земли, на котором они служили, с рокотом разрастался на это время почти вдвое, за счет пологого илистого дна с редко расставленными валунами.

…Киршен, сильно припадая на короткую ногу — а что вы хотите, нынче гребут всех подряд, 728-й запасной пехотный полк резерва будьте любезны — побежал к висящему на столбе рельсу, ударить в него, как при воздушном налете. Какой-то русский в сером от насевшей на нем утренней влаги бушлате на бегу выкинул вперед ногу, одновременно подгибая вторую, словно собирался плясать вприсядку, уперся на колено, влип глазницей в потертый окуляр короткой винтовки с сухим хлестким хлопком клюнул Киршена пулей точно между сведенных страхом лопаток. Вместе со вторым хлопком разлетелся затылок Витца — это было все, что Киршен успел заметить на этом свете, прежде чем захлебнулся хрипло и пенно бурлящей в легких собственной кровью.

Хаузе, выплюнув наконец застрявший в горле кусочек хлеба, бросил карабин на землю и задрал руки. Ему с язвой желудка хватало своих неприятностей, своей дырки в брюхе, чтобы заработать еще одну. Из продырявленной казармы в облаках дыма и известковой пыли начали выбегать зенитчики. Один, здоровенный рыжий баварец Гюнтер с разбега замахнулся на русского прикладом, но то ловко вывернулся из-под удара и словно оса жалом пырнул, его, не останавливая бега, блестящим коротким клинком в печень. Гюнтер согнулся и завалился на бок. Второго — фрисландца Макса — раздергала слитная очередь  нескольких автоматов.

С плеском вылетело стекло, из окна мокрой тряпкой шлепнул одинокий выстрел. Русский, подбегавший со стороны пляжа, кувырком полетел на землю. Атакующие все так же молча швырнули в дверь и окна казармы несколько гранат. Из окон бухнуло дымом и пылью, всхлипнув, полетели водопадом оставшиеся стекла. Как аршин проглотив, навытяжку, выпал из двери еще один солдат. Больше из длинного, в пять окон, строения не выбежал и не выполз никто. На Хаузе, торчащего с задранными руками, внимания обращали не более чем на фонарный столб.

Вот рысью подбежали еще несколько русских. Они шли плотной группой, держа наперевес немецкие пулеметы, рассыпались и залегли по углам, взяв под прицел весь небольшой плац. Теперь, по прикидкам Хаузе, вся надежда была только на троих связистов, интендантов, команду пирса и половинный взвод латышей из СС.

Со стороны редких кустов, закрывавших дорогу к пристани, послышались ругань и треск. С задранными руками вышла команда пирса, которую подгоняли дулами автоматов русские. На шеях у русских висели отобранные немецкие карабины.
К нему, сжимая в руке автомат с магазином в виде толстого диска, подошел один русский. У него были оттопыренные мясистые уши, синие от щетины щеки, ввалившиеся словно от болезни, утомительной работы или недоедания, выпирающий кадык. Он осматривал Хаузе как чучело в музее внимательно и с некоторым удивлением. Скосившись в сторону странного русского в грязно-зеленой куртке из толстой стеганой ткани, Хаузе заметил какие у него красивые, темно-карие, с длинными женскими ресницами, глаза, и горбатый, породистый нос.

Захваченную команду пирса пригнали и посадили на землю под присмотр внимательного пулеметного дула.

«Мама…Это не русский… Это еврей…Он у них комиссар… Сейчас он с меня снимет скальп или что-нибудь отрежет». В голове у Хаузе, как стальные шарики в бидоне, скакали несвязные фразы, никак не желая сложиться в стройный текст, который им читал офицер из Propagandenkompanie — о зверствах еврейских комиссаров по отношению к военнопленным немцам.

Еврей внимательно рассмотрел нашивки на рукавах и воротнике Хаузе.

— Какого вы полка? — с чистейшим берлинским произношением спросил комиссар.
— 728 запасной полк, господин комиссар — Хаузе пытался встать во фрунт, решив перед смертью показать немецкую выправку. С задранными вверх руками получалось не очень. — Осмелюсь доложить — в боевых действиях до сего дня участия не принимал по причине язвы желудка.

Тот кивнул и, не обращая больше внимания на стоящего с задранными руками немца, пошел по направлению к группке пленных моряков…

…Теперь, в хмурое сентябрьское утро, Валерка был полновластным хозяином острова размером километр на километр, как блоха к собаке приставшего к округлому боку овального острова с чудным для русского акающего уха эстонским именем Муху. Он немного научился говорить по-фински, поэтому эстонское «муху» сильно отдавало финским «мууги» — «яйцо», не иначе из-за округлой формы острова… Полновластным, пока не приплывет более высокое начальство, не налетит разведка, не своя — дивизионная, а армейская или даже фронтовая, не наползут тараканами интенданты, коменданты и прочая тыловая нечисть. Но до того еще шесть-восемь часов, пока балтийский Нептун, схлебнувший горько-соленую морскую воду так, что повылезали на поверхность мелкие каменные шхеры и узкие лезвия песчаных кос, не выплюнет проглоченное и вода не вернется обратно, чтобы пропустить по своей мягкой спине «пятерки» и десантные «калоши»…

…Он с омерзением вспомнил переброску из Выборга, кое-где еще отсвечивавшего белыми щитками с надписью «Виипури». Потрогал «Красное знамя». Казалось, вся дивизия как в преисподнюю сойдет в ржавые пахнущие мазутом трюмы чудовищной «либерти», вместе с техникой и конной тягой. «Вот набьют нас как сельдей, а это корыто одной торпедой… рыбу кормить — Типун тебе на весь твой поганый язык, Х…я -пророк! Без тебя тошно, я моря терпеть не могу…».

…Разговоры после Выборга были невеселые — щедро полили кислую финскую землю кровью. Доукомплектованный «Взвод Мрачковского», оборонявшийся трое суток в захваченном финском укреплении посреди гуляющего из рук в руки поля боя, потерял треть состава — восьмерых из двадцати пяти. От стрелкового взвода, который привел к ним не на помощь, а спасаться от шквального артиллерийского огня, командир-сержант осталось девять человек.

Остатки двух разведывательно-штурмовых и двух диверсионно-разведывательных взводов — «взвода Березняка» и «взвода Шкурко» (в память об убитом почти год назад капитане) — слили в одну роту неполного состава. Валерка из старших сержантов вознесся в младшие лейтенанты и волей начальства стал командиром роты своего же имени и заглазного прозвища «комполроты».

Хозяйство получилось большое и беспокойное, тем более что комдив Трушкин решил запрячь в одну телегу и коня и трепетную лань: штурмовики были формально 229-го сапбата, а «зеленые» принадлежали к 173-й «разведке». С несколькими мотоциклами, трофейным «бахом», таскавшим за собой прицепленную к его широкому угловатому заду пушку, более для форсу, ибо внутри бронетранспортера стоял ящик в котором сиротливо лежало лишь полдюжины снарядов, и мятым «студебеккером», собранным из двух, вытащенных из кювета под Выборгом, таскавшим еду, патроны, радиостанцию, запасное оружие и всякую прочую рухлядь.

Трушкин за это разномастное вооружение и лихость аттестовал «мрачковцев» «махновцами» и всякий раз, слушая доклад, приговаривал — «Ну, чего там наши махновцы притащили на этот раз?»…

…»Рота Мрачковского», сброшенная с катеров точно перед отливом, когда ее ожидали меньше всего, заняла безымянный остров быстро. Более-менее серьезное сопротивление оказали только латыши, расквартированные возле маленького железного ангара-радиостанции — огрызнулись было огнем, но когда десант так же молча, без единого выстрела, оказался у них за спиной и тихо заплескалась рукопашная — под ножами и пехотными лопатками стремительно тающая кучка защитников начала бросать оружие.

Валерка сосредоточенно вычищал кровь из долы своего штык-ножа, потом горстью песка стал оттирать руку.

— Валерь Лексеич, там — латыши… — прибежал с докладом Неделин, по прозвищу «Без году неделя», молодой, смешливый и свирепый, когда дело доходило до боя.
— А эсэсовцы?
— Вот они и есть эсэсовцы.

Валерка наткнулся на мрачный взгляд Шульмана. Его печальные глаза умоляли отдать латышей ему. Неделин переминался с ноги на ногу, хлюпая мокрыми от морской воды сапогами.

— Сколько их там?
— Семерых вроде взяли, — рядовой прищурился на далекий тусклый блин вяло ползущего ввысь из серого моря белого осеннего солнца. Потом украдкой взглянул на своего командира и на ефрейтора Шульмана. Интересно, Шульман опять их всех в расход? Шульман поскреб давно небритую щеку.
— Раненые у нас есть?
— Новенького убили. У Иванова с нашей стороны во взводе двое легких, а боле ничего. Тут у них доходяги какие-то: вон валяется — колченогий-от, там вон нашли одного беспалого. Не иначе отощал Адольф на солдатиков-от…

Итого трое убитых — двое здесь да новенький с того конца острова. Валерка в уме подвел нехитрую и циничную лейтенантскую арифметику — хорошо взяли остров — ни одного из опытных бойцов не потеряли.

— Отощал-то отощал, а по сию пору нам вкладывает…- процедил, отворачиваясь, Шульман.
— Ладно. Найди мне Пиварса, пусть допросит латышей, — Неделин рысцой побежал исполнять приказание, — Рувим, ты бери пулеметчиков — чтоб круговая оборона была и посади кого-нибудь за зенитки — чтоб одна на море смотрела, а вторая вверх.

Назначаю тебя временно комендантом пирса, пока не подойдут наши. Все документы, какие найдешь, собери, пока наши орлы их на «козьи ножки» не скурили — думаю, там у них график приливов должен быть и приходный журнал — какое корыто что возило. А я пойду радиостанцию гляну.

Валерка выбросил песок, пошевелил пальцами и сунул штык-нож за голенище.
Весь десант затевался ради одного — над упрямым, стоящим под балтийскими штормами лесом, где выживали только самые крепкие деревья, свирепо вонзавшие в землю частые узловатые корни, легкой кружевной тенью торчала стройная радиомачта. Радиостанция и ее шифровальные книги должны были быть взяты с ходу и нетронутыми. Благодаря этой заштатной радиостанции немцы в любую погоду ориентировались над заливом и с немецкой аккуратностью словно по расписанию бомбили приморский фланг наступающих советских войск.

Пошел по ровной, присыпанной хрусткой гранитной крошкой, прямой дорожке. Аккуратность во всем, даже на этом клочке земли дорожка «по шнурку» и посыпана толченым гранитом — «Зиг хайль!». Он нарочно давил визжащую каменную крошку каблуками и отчаянно загребал ее, воюя с дорожкой, как воевал с ее создателями.
Впрочем, опасаясь какого-нибудь отчаянного фрица, залегшего в лесу с винтовкой, Валерка не снимал палец со спускового крючка «суоми» и цепко перебирал глазами детали окружающего его пейзажа. Послышался дробный, глухой среди древесных стволов топот.

Валерка быстро и бесшумно шагнул с дорожки и присел за сосной, взяв на прицел подозрительный звук. Бежал никакой не фриц, а пожилой старшина Приходько. Старчески розовые щеки его распирало улыбкой чуть ли не шире каски, не иначе от какого-то радостного сюрприза, седые усы так и топорщились. Мрачковский шагнул из-за ствола, опуская автомат.

— Что там у тебя, Григорий Иванович?
— Склад! Склад, там товарищ лейтенант! — по-фронтовому отбрасывая «младшего» радостно выкрикнул Приходько — Жратва и патроны! Навалом!